А… Настя… как же быть! Спасти же надо! — Коля и сам не знал, что делать, и смотрел умоляюще. Николай Михайлович непременно что-то придумать должен!

Что глядишь? — сердито рявкнул на него Пржевальский, — Я не Господь Бог и не идиот, чтобы в одиночку супротив казачьей роты лезть. Все они здесь этим развратом повязаны, это же младенцу ясно!

Может… может, выкупить, а? — несмело спросил Коля. По мере того, как произносил эти слова, решимость его укреплялась, — Николай Михайлович, надо выкупить! Нельзя же бросить вот так…погибать!

И много ль у тебя денег? — поднял бровь Николай Михайлович. Мог бы и не спрашивать. Поскольку перед отъездом все деньги Коля на радостях отдал матери, сейчас у него было ровно полтора рубля, которые Николай Михайлович выдал ему в Хабаровке, — Хорош ты, гусь, знать, что мне с моими деньгами делать следует!

Коля густо покраснел.

— Тогда в долг дайте. Отработаю!

В долг никогда никому не даю и сам не одалживаюсь, — отрубил Николай Михайлович, — Судьба — она орлянка, кто знает, как оно выйдет.

Но пропадет же! Живой человек пропадет!

А приглянулась она тебе, — прищурил глаз Николай Михайлович, — Ох как приглянулась. Ээх, опять бабьи дела! Любовь, интерес сердечный. А что ты мне говорил, когда я тебя в товарищи выбрал? То-то. Вот так, думает человек словом и делом служить отечеству да дела великие вершить, и главное, сам-то в это верит, а тут юбка! Мало ли их? То-се, — оглянуться не успеешь, как уже все забыл да сидишь привязанный к подолу в душном городе, а зазнобе этой твоей только знай кружавчики да сапожки подавай! Нет уж, врешь! Уж они вокруг меня ходили кругом, в глаза заглядывали, ручками белыми обнимали. Не бывать! Был, есть и буду свободным!

Так я… разве об этом? — Коля был поражен неожиданной вспышкой своего патрона. Вот незадача, — тот, оказывается воспринял все самым ни на есть неприятным образом.

Об этом, об этом! Предложил же ты мне деньги свои, с таким трудом собранные в экспедицию, на девицу твою потратить? Не задумываясь предложил! В долг полез! Того и гляди, в ноги бухнешься! А даже выкупи я эту девку, что нам делать-то с ней, ты подумал? По горам за собой тащить до самой Находки? Пешую, безо всякого их бабьего арсенала? Не пойдет, завоет, а я бабьи слезы страсть как не выношу, сразу размякну. Стало быть, придется потратиться на женскую одежу и всякую поклажу. Да на этом можно считать экспедицию законченной за отсутствием средств, и сразу уж возвращаться. А тебе этого и надобно? Пропади оно пропадом, благо отечества и мировой науки, годы моего труда, бесконечные хлопоты, о коих ты и представления не имеешь!

Пристыженный Коля молчал, не поднимая головы, упрямо сжав губы. Николай Михайлович уловил его непримиримое упрямство. Сжал челюсти.

— Вон! И займись-ка чучелами, коли руки и голову занять нечем!

К ужину Николай Михайлович не вышел, и Коля уже ложился спать, когда дверь вдруг распахнулась, и он появился, мрачный и одетый в свою офицерскую форму. Ни слова не говоря, вышел, оставив сердце Коли трепыхаться в несбыточной надежде. Коля тихо лег и долго лежал без сна, вслушиваясь в тишину. Длинный июньский день закончился, стемнело. Небо вызвездило, и Коле, спавшему у она, видна была зеленоватая звезда, одиноко мерцавшая в углу окошка. Потом молодость взяла свое и он все-таки заснул. Снилась ему Настасья, бежавшая сквозь голохай от него. Потом он ее догнал, повалил в бурьян, а она ударила его по лицу наотмашь и исчезла.

Он проснулся, когда на крыльце раздались шаги. Николай Михайлович вернулся. Один. Коля слышал, как он раздевается, и по тихому чертыханию, по тому, как обычно аккуратный, он сейчас бросил прямо на пороге свои сапоги, по тяжелому духу, наполнившему избу, понял, что тот пьян. Сразу стало нестерпимо горько.

«А я-то его чуть не за полубога считал, — зло подумал Коля, — Вот он какой, все может! Человек, живой человек погибает, а он что? Только и сделал, что напился!»

Наутро Николай Михайлович поднял его чуть свет и велел собираться еще в сумерках. Коля решил с ним не разговаривать, но тот то ли не заметил этого, то ли решил не обращать внимания, и все их разговоры свелись к краткому «подай-принеси». Однако, когда сборы были закончены и Коля собрался нести багаж на пристань, Николай Михалойвич остановил его:

— Родион с нами дальше не пойдет. Был я вчера у него. Оказалось, он товар свой закупил и в Буссе ему идти нет никакого резона. Так что я ему лодку свою продал, а он мне за то трех лошадей и провожатых пригнал. До Буссе верхом пойдем, на лошадях.

Так что же, даже не попрощаемся? — растерянно спросил Коля. Он, надо признать, за время путешествия привязался к Родиону Андреевичу. Перед Пржевальским Коля благоговел, но суровый нрав его не располагал к душевности, а вот Родион Андреевич имел четверых детей, и нет-нет напоминал Коле его отца, — и родным иркутстким говорком, и манерой одежды, и спокойным, незлобливым характером.

Нет, не попрощаемся, — хмуро отвечал Николай Михайлович.

А почему?

Когда посчитаю нужным отвечать — отвечу. А пока — поворачивайся!

«Стало быть, был он вчера у Родиона Андреевича, — догадался Коля, — Наверняка ссора между ними вышла. Вот отчего все так резко поменялось. Э-эх, пьяное дело!»

В станицу Буссе прибыли все в той же мрачной неразговорчивости, ограничивающейся самыми необходимыми для дела словами. Станица эта, несмотря на то, что являлась крайним пунктом по верхней Уссури, была относительно зажиточная, и от нее существовало пароходное сообщение с озером Ханка, если можно назвать сообщением один курсировавший между ними старенький пароходик. Но и это несказанно радовало Николая Михайловича, так как поклажи на вьюках уже накопилось пуда на три, а тащить их по гористой местности было более чем непросто.

На ночлег остановились в одном доме, где, как оказалось, шестью годами ранее жил ботаник Максимович. Новость эта привела Николая Михайловича в совершенный восторг, он все выпрашивал у хозяйки подробности его пребывания, и при том с таким пиететом, что та, в свою очередь, начала выспрашивать у Коли, кто был тот человек — не полковник?

В отличие от прочих, ханкинский пароходик прибыл на пристань вовремя, бодро дымя черной с зелеными полосами трубой, быстро наполнился ожидавшими затемно пассажирами и так же резво отплыл, увозя с собой обоих путешественников.

Двенадцатью верстами выше Буссе Уссури принимает в себя реку Сунгачу, заросшее тростником неширокое устье которой нетрудно было и не заметить. Однако плавание по Сунгаче, против ожидания, оказалось даже занимательным благодаря удивительной прихотливости ее русла. Эта узкая, но довольно глубокая речка петляла по заболоченной, плоской, как пол, равнине так, будто писала на заливных лугах восьмерки, — то удаляясь, то будто бы возвращаясь обратно. В некоторых местах, — Коля был уверен, — расстояние от одной «петли» до другой не прывышало и двух десятков сажен.

— Капитан говорит, что путь по Сунгаче на пароходе составляет почти двести пятьдесят верст, в то время как напрямую вышло бы всего девяносто. Вот, гляди: будь хоть сколько-нибудь обжиты эти места, разве не правильно было бы прорыть в таком месте каналец да сэкономить добрый десяток верст пути?

Коля собрался было презрительно промолчать, но вдруг вскрикнул:

— Экая красотища! Николай Михайлович, вы только поглядите!

Пароход шел мимо небольшого круглого озерца, наверняка по весне сообщающегося с Сунгачей. И озерцо это было сплошь покрыто огромными, в аршин, кожистыми листьями, немного приподнятыми над водой. А над ними на толстых стреблях вздымались сотни огромных розовых цветков величиной в пять-шесть вершков или даже с голову ребенка.

— Нелюмбия, или же эвриала…. Максимович писал о ней, но мне, признаться, описания тропического лотоса на Уссури казались сказкою. И вот — наблюдаю своими глазами сие чудное зрелище! Эх, отчего нет у меня художественного таланта запечатлеть такую красоту!