При воей своей менковатостн мальчик был ои шустрый и веоелый, вспыльчивый, но и отходчивый, обладавший врожденным чувством справедливости и меры. Иных преподавателей, особенно французского я английского языка, безжалостно в нашем классе «разыгрывали», изводили. Мы с Шурой отчасти на том я сошляоь, что крайности коллективной этой травля нас отталкивали. Он понимал, что ни добродушный старик Барбеза ни проглотивший аршии мястер Стьюбингтси ничем такого издевательства не заолужжли; я очеиь был доволен, когда британского страдальца, лишенного возможности чему‑либо нас научить, заменила мопсообразная, приземистая и необыкновенно зло умевшая улыбаться оооба — единственная женщина в преподавательоком составе иколы, которая всю зту волчью стаю, при первом появления, обратила в молчаливое отадо робко взиравших на нее ягнят. Я же и вообще, с тех пор как себя помню, крайнее отвращение питал ко воякому «Семеро против одного», всегда одному сочувствовал, каким бы негодяем он ни был, и раотворяться в маосе, хотя бы только мысленно, ни малейшей способности не проявлял. У нас еще порой наваливались толпой иа какого‑нибудь — как бы его назвать — «врага народа* что ли — чтобы придавить его дружным напором к корждориой стеие. «Масло выжжмать» вое еще это называлось, как в «Очерках буроы» Помяловского. Я этих очерков дальне первой главы и читать в те годы не захотел. А когда наталкивался на оамо «выжимаиье», изо воех онл начинал тузить в спину одного из повернутых ею ко мне палачей, покуда не обращал гнев его на себя, или не вызывал крайнего его изумленья. — Как мне было объяонить ему, что он лииь попалоя мне под кулаки, и что колотил я — а хотел бы и гораздо больне чем поколотить — масоу, толпу и уже, безотчетно, все то обеочеловеченное «многоногое оно», что с тех пор такую власть приобрело иад людьми н, что никогда не перестанет мне внушать омерзение и ужао.

Шура в таких делах участия не принимал, и вообще отадности был чужд. Подростком, по примеру других, тайным курением в уборных не занимался. Похабных басенок и острот не повторял. Солиотом вообще себя вел, жору же подтягивал, да ж в запевалы же метил. Тажнх мальчиков, себя самого и всех друзей моих к ним причисляя, было, я думаю, в нашем классе шесть илж оемь. Но жилось нам от этого, надо заметить, вовсе не труднее чем другим. Не только школьное начальство не стремилось всех школьников сделать похожими одии на другого, но и те товарищи наши, что вели себя не так, как мы, не настолько были о плочены в компактную массу, чтобы мы ощущали с их стороны непрестанное давление на нас. Бурсацкие нравы уже легендарными казались даже тем из нас, которые сумели бы, в былые времена, вжиться в них илж с ними ужиться.

Шура, например, был даже популярен среди них; ои не прочь был объяснить, научить, подоказать; а задирать его, при всем его добродушии, не решались. Он хотя и толотяком был, но роолым, и раооердившись мог справиться с тремя драчунами зараз. Он был настоящий «хороший ученик», по совеоти, а не напоказ. Школа наша точно и создана была для таких, как ои. И мне нравилось в нем, как теперь подумаю, уравновешенность, спокойствие, незыблемая его нормальнооть. Его отец служил старшим приказчиком, а мать кассиршей во французском книжном магазине Иейе на Невском, бжжз Мойки, против Строгановского дворца, в двух шагах от учшлнща, еще ближе к которому они жилж, во дворе одного из выходящих на Мойку домов. Бывал я там редко, чаще Шура у нас, с тех пор как мы переехали на Малую Конюшенную, где порой и уроки готовили вместе. Но его отец, добродуииейшшй Алекоандр Ильич, однажды, вняв моим мольбам, отпер для меня ключом, не покидавшим его кармана, дверь заповедной комнатки, которой ведал ои одни, и где овисали с потолка и стояли на столах, на стульях, друг на друге беочнслеиные птичьи клетки, чьи пленницы–певуньи встречали его разноголосым щебетом. Другой его отраотью было осериое пенье. Галерочным олушателем лучших певцов был ои смолоду; любжл воохвалять голос Стравинского–отца («более бархатный, чем у Шаляпина») или Медеи Фигнер («вот вы бы ее поолуиали лет тридцать назад, — и какая красавица была!»).

Мать Шуры словоохотливостью не отличалаоь и казалась мне иссушенной заботою о своем единственном сыне, который и сам ее обожал и никаких особых забот ей не доставлял. Нам, однако, то еоть матери моей — она егс охотно летом и на целый месяц или два вверяла — и та мжлого увальня, юношей становившегося, учила манерам. Целовать дамам ручку, например: он прикладывался косом и чмокал с опозданьем; илж садиться налево от дамы в экипаж: он попал однажды направо. Мы ехали длинной вереницей на пнкжжк. и дама эта, на много лет его старше, как на зло была хороша собой да еще ж очень ему нравилась. Заметив онибку, когда уже тронулись в путь, он стал перелезать через ее колени, а ее самое подталкивать на прежнее свое место. Дама так хохотала, что чуть нз тележки же выпала.

Что скакете, инженер Нуреиков? Разве не так вое зто было?

С моим детством и ранними школьными годами мие проще всего распрощаться, вспомнив налу летнюю школьную поездку по Волге и на Кавказ. Организовал ее и руководил ею в 1907 году, при нашем переходе нз третьего в четвертый класс, учитель наш, любвеобильный Павел Иванович, уже помяну тыймной. Мне было тогда двенадцать, а Шуре, вмеоте с большинством моих одноклассников, ездившему с нами — тринадцать. Замыоел экскурсии, продолжавшейся недели три, был отчасти, разумеется, дидактическим: географией Роосши нам как раз и предотояло заняться в следующем учебном году; но Павел Иванович не такой был человек, чтобы о нашем удовольотвии забыть. Нарочитой дидактикой он дорожных наших радостей не отягощал, заботяоь скорее о том, чтобы путешествие пришлось нам по душе и стоило бы недорого. Цена его и в самом деле никого не отпугнула. Было нас человек тридцать, прихватили, кажетоя, кой–кого шз параллельного гимназического отделения. До Москвы отведен нам был вагон третьего класоа; взроолых же, из родителей, например, никого с собой не взяли, — никого, за одним, крайне меня смущавшим исключением. С нами ехала, пока что, правда, мало кем замеченная, в ооседием вагоне второго класса, моя мать. Упрооила таки Павла Ивановича! А я, как ши бился, отговорить ее не смог. Что ж мие теперь скажут мои товарищи? Маменькиным сынком обзовут, дразнить меня будут. Их‑то ведь родители с ними не едут, отпуотилн их; ведь мы уже болыяе; и зачем только она это вздумала?

Мысли эти, впрочем, больше меня мучили по дороге на вокзал; когда же я оказался среди овоих опутшиков, и особенно когда тронулоя поезд, началоя такой галдеж, такое бегаиье из одиого конца вагона в другой, такое, при моем участии, неотвязное приставанье к Павлу Ивановичу с беотолковыми распрооами, что я уныние свое забыл и стал сломя голову шуметь и веселиться. Так никто во вою ночь и не заснул. Вопомииая не один этот пролог, но и вое иаие отраиотвие, я всех нас вижу приготовишками, малышами, как будто нам всем было на три или на четыре года меньше, чем на оамом деле: вероятно индивид всегда взрослей, чем коллектив.

Но коллектив молокосооов все‑таки куда милей, чем сообщество безмозглых набивших оебе голову ерундой, юнцов. Это выяснилось в Клниу. Поймав меня там в буфете, мама усадила меня за отолик, напоила вкусным кофе и накормила пирожком, в то время как спутники мои толпою дщали очереди у стойки. Задние стали оборачиваться, саркастически иа иао глядеть, но и они получили по пирожку, а Шуре достались, пс комплекции и росту, два. Он‑то, кажется, в дальнейшем, пропаганду в пользу моей матери и повел: тетя Оля, оиа инчего, леденцов у нее большей запас, оиа тебе и пуговицу пришьет, объешься — олабнтельного даот, горло простудить — компресс поставит. Так все и пошло. С первых же дней иа Волге, стала оиа и впрямь тетей Олей для всех этих самозваиных своих племянников. Но в Моокве исчезла. Осматривали мы город без нее.

Что нам показывали, Бог веоть. Помню только памятник Александру Второму. Не сам памятник, а вид оттуда — пестрый, мелкочленистый и праздничный, о большой надписью поперек панорамы «Воды Ланнна», от которой он казался еще уютней. Позже, когда бывал в Ноокве, никогда я не упускал видом этим Кремлевским полюбожатьоя. Царь–пушку, да пожалуй и колокольню иад ней, можно было, в крайнем случае, ж в Петербурге оебе предотавить; но аитипетербурское то зрелище этим своим «аитн» меня и околдовало. Вижу его и сейчас; оио для меня больне, чем что‑либо другое — Москва. Занавео, после него, вое прочее, впервые увиденное, от меня прикрывает. Впечатлений волжских — да и кавказских — сохранилось у меня в памяти крайне мало, куда меньше, например, чем швейцарских за два года до того. Объясняется зто, вероятно, тем, что я очень редко сотавался одни или с матерью вдвоем, а гурьбой воспринимать окружающее о той же силой, как наедине, я и до сих пор не научился. Поездка была развеселая и меня веоелила не менее, чем других, но запечатлелось мне из виденного тогда так мало…