— Был и есть.

— Я так и думал. У него имеется теория насчет первобытных революционеров. Существуют такие прирожденные вожди угнетенных классов, властные структуры расценивающих действия как преступные — может быть, они даже искренне в этом убеждены, — но на самом деле эти люди просто революционеры. И Бэкон как раз такой человек. Я им восхищаюсь. И сочувствую угнетенным. Но даже если отвлечься от философского аспекта, я вижу здесь отличный материал для газеты.

Фэллоу закрыл глаза. Всплыла звериная харя, освещенная ресторанными огнями. Он ощутил ледяной холод. Поднял веки. Вогель смотрел на него и жизнерадостно улыбался, как добрая старая розовощекая бабушка. Дурацкая страна.

— Слушай, Пит, ну в худшем случае у тебя получится интересная статья про жизнь бедняков. А если действительно разразится скандал — в твоих руках сенсация! Я могу устроить тебе интервью с Энни Лэмб. Могу — с Преподобным Бэконом. Могу провести в палату интенсивной терапии, где лежит пострадавший. Он, правда, без памяти, но ты его увидишь своими глазами.

Фэллоу попробовал себе представить, как он будет перевозить в Бронкс ртутный желток в своей голове и залитые желчью внутренности. Нет, это свыше его сил.

В его представлении Бронкс — что-то вроде Арктики. Расположен на севере, и никто туда не ездит.

— Не знаю, Эл. Я как бы считаюсь специалистом по высшему свету. — Он сделал попытку усмехнуться.

— Ну и что ж, что считаешься, Пит? Не уволят же тебя, если ты принесешь первоклассный материал из жизни низов.

Слово «уволят» попало в самую точку. Фэллоу опять закрыл глаза. Скотская харя не появилась. Вместо этого перед его мысленным взором возникла мордочка Грязного Мыша. Прямо вот сейчас, в эту минуту, Мыш заглядывает в редакции в его кабину и убеждается, что она пуста. Всеми клетками своего существа Фэллоу ощутил страх. Он взял салфетку и приложил ко лбу.

— Можно я задам тебе один вопрос, Эл?

— Валяй.

— А у тебя какой в этом деле интерес?

— Материального — никакого. Преподобный Бэкон мне позвонил и спросил совета, и я сказал, что постараюсь, насколько смогу, ему помочь, вот и все. Я ему симпатизирую. Мне нравится то, что он делает. Задает, к хреновой матери, встряску всему городу. Я — на его стороне. И я посоветовал ему позаботиться, чтобы сообщения попали в газеты до начала демонстрации протеста. Таким образом можно привлечь больше внимания и телевизионщиков, и вообще всех. Говорю тебе чистую правду, как на духу. И я подумал о тебе, мне кажется, для тебя это будет просто находка. Польза и тебе, и множеству простых славных людей, которые ведут беспросветное существование в этом сволочном городе.

Фэллоу всего передернуло. Что, интересно, Вогелю известно о его положении? А впрочем, какая разница? Ясно, что им собираются манипулировать. Но с другой стороны, вот кусок, который можно будет швырнуть Грязному Мышу.

— Может, ты и прав.

— Не может быть, а точно, Пит. Так или эдак, а дело получится шумное. Почему бы тебе его не застолбить?

— И ты меня сведешь с этой публикой?

— Конечно. Не сомневайся. Единственное, тут нельзя тянуть. У Бэкона уже все готово.

— Ммм. Давай я пока запишу фамилии.

Он полез в карман пиджака — вот черт! не захватил записную книжку, и даже листка бумаги нет. Только вот на типографском бланке предупреждение от компании, что отключат электричество и газ. На нем не запишешь, напечатано с обеих сторон. Вогель молча понаблюдал за его поисками, потом достал блокнот, вынул серебряную шариковую ручку, протянул ему. И продиктовал имена и факты.

— Вот что, пожалуй, — сказал Фэллоу. — Я пойду прямо сейчас позвоню в редакцию, в Отдел городских новостей.

Он встал и, шатнувшись, толкнул соседний столик, за которым пожилая дама в костюме от «Шанель» как раз подносила ко рту ложечку с щавелевым супом. Она посмотрела на него убийственным взглядом.

— Что будешь есть? — окликнул его Вогель. — Я пока закажу.

— Ничего. Мисочку томатного супа. Пулярку «Вожделение».

— Вина?

— Не надо. Ладно. Один стакан.

Телефон-автомат — в вестибюле напротив гардероба, где на высоком табурете сидит хорошенькая девушка и читает книжку. А глазки выглядывают из черных овалов, старательно нарисованных наискось через глазную впадину. Фэллоу позвонил Фрэнку де Пьетро, редактору Отдела городских новостей в «Сити лайт». Де Пьетро — один из немногих американцев, занимающих в их газете ответственный пост. Для местной хроники все-таки нужен местный нью-йоркский житель. Остальные сотрудники, англичане вроде Фэллоу, знают только кусок Манхэттена, заключенный между модными кабаками в треугольнике к югу от Кэнел-стрит и такими же кабаками в Йорквилле не севернее Восемьдесят шестой улицы. В остальном для них что Нью-Йорк, что Дамаск — одинаково неведомая территория.

— Да? — Голос Фрэнка де Пьетро. Особой радости от того, что ему звонит Питер Фэллоу в разгар рабочего дня, как-то не слышно.

— Фрэнк, — говорит Фэллоу, — тебе известно такое место: микрорайон имени Эдгара Аллана По?

— Ну. А тебе?

Трудно даже сказать, что неприятнее: эта американская манера говорить «ну», вместо «да» или его недоверчивый тон. Тем не менее Фэллоу пускается пересказывать то, что услышал от Элберта Вогеля, с прикрасами, где требуется, и без упоминания имени самого Вогеля. Из его рассказа вроде бы следует, что он уже связался и с Преподобным Бэконом, и с матерью пострадавшего, и что теперь весь Бронкс с нетерпением ожидает его личного прибытия. Де Пьетро сказал, что ладно, пусть он съездит и проверит на месте. Впрочем, тоже довольно скептическим тоном. И тем не менее сердце Фэллоу переполняет неожиданная радость. Когда он возвратился к столику, Вогель сказал:

— Ну как, уговорил? Твой суп остывает.

Рот у него набит, слова звучат неразборчиво.

Перед Фэллоу стоит глубокая миска с томатным супом и фужер белого вина. Вогель расправляется с жутким кусищем телятины.

— Схватились обеими руками, а?

— Угуммм. — Во всякам случае, к черту не послали, и то ладно, думает Фэллоу. Дурнота понемногу проходит. Ртутный желток в голове тает. Нервную систему пронизывает радостное возбуждение — с таким подъемом выходит атлет на арену. Фэллоу ощущает себя… почти чистым! О, восхитительное чувство, столь редко воспеваемое поэтами, — чувство человека, который в кои-то веки собственным трудом зарабатывает свой хлеб!