— А вот и вы, Ларри, — проговорил Эйб Вейсс с широкой усмешкой. — Экий вам купол сияющий изобразили!

Поскольку Вейсс сам дал ему такую возможность, Крамер сделал то, чего ему хотелось последние сорок пять секунд, а именно окончательно отвернуться от Вейсса и устремить взгляд на ряд телеэкранов, встроенных в стенку.

Ну вот, конечно же он сам.

Видеокассета как раз дошла до того места, где во вчерашней передаче Первого канала показывали нарисованную художником сцену заседания суда. Звук был приглушен, но голос ведущего, Роберта Корсо, Крамер слышал так, словно он звучит у него в черепной коробке: "Помощник окружного прокурора Лоренс Крамер, размахивая перед судьей Сэмюэлем Ауэрбахом петицией, сказал: «Ваша честь, народ Бронкса…» На рисунке макушка у него была абсолютно лысой — явное отступление от реализма, да и вообще не правда: ведь он не лысый, он только лысеет. Тем не менее это он. Не какая-нибудь там телезнаменитость. Он сам, собственной персоной, и если есть на свете непобедимые борцы за справедливость, то это он — вот, как раз на экране. Шея, плечи, грудь, руки мощны, огромны, словно он вздымает перед Сэмми Ауэрбахом не бумажки с петицией, а шестнадцатифунтовое ядро, собираясь толкнуть его на Олимпийских играх. Отчасти, правда, он выглядел таким огромным потому, что художница изобразила его слегка не в масштабе, однако, видимо, таким он ей представлялся: большим, чем в натуре. Художница… Очень такая смазливенькая итальяночка… губки как персик… Грудки под поблескивающим шелковистым джерси тоже очень даже… Люси Деллафлориа — имечко, однако… Если бы не сумятица, не толпа, все было бы легче легкого. В зале суда она только на него и смотрела, увлеченная зрелищем его силы, страсти, уверенности, с которой он держался на поле битвы. Она была увлечена как художница и как женщина… с этими ее полненькими губками испорченной итальянской девчонки… Вся в его власти.

Вдруг, как-то слишком уж быстро, рисунок исчез, и на экране появился Вейсс, заслоненный целым лесом направленных на него микрофонов. Микрофоны стояли перед ним на рабочем столе, торча из своих маленьких металлических подставок, — то была пресс-конференция, которую он давал сразу после судебного разбирательства. Сегодня утром он дал еще одну. Вейсс знал, как приковать к себе внимание. Это уж точно. У среднего телезрителя явно должно сложиться впечатление, будто во всем этом шоу главный — Эйб Вейсс, а помощник окружного прокурора, этот Ларри Крамер, — всего лишь орудие для приведения в действие гениальных планов хрипатого стратега. За все время, что Вейсс был в должности, то есть за четыре года, он ни разу не выступил в суде. Но Крамера это не раздражало, а если и раздражало, то не очень. Воспринималось как данность. Так уж оно ведется. И не только у Вейсса, а в каждой окружной прокуратуре. Нет, сегодня у Крамера с Капитаном Ахавом полное взаимопонимание. Теленовости и газеты так и пестрели упоминаниями Лоренса Крамера, да еще и эта прелестница Деллафлориа, эротичнейшая Люси Нежненький Цветочек написала его портрет, запечатлев мощные Крамеровы формы. Нет, тут полный порядок. Кстати, Вейсс сам только что специально дал понять это, показав материал, отснятый на видео. Подспудный смысл такой: «Все верно, я себя изобразил звездой, потому что я тут начальник и мне предстоят перевыборы. Однако сам видишь: я и тебя не заслоняю. Ты у нас человек номер два».

Все так же вдвоем, глядя на вмонтированный в стенку экран телевизора, они досматривали окончание репортажа по Первому каналу. Вот Киллиан, он стоит перед зданием Уголовного суда; на сей раз частокол микрофонов окружает его.

— Гляди, как этот мудень вырядился, — пробормотал Вейсс. — Прямо смех. — Крамера же в этот момент занимала мысль о том, сколько должен такой наряд стоить.

Киллиан гнул свое насчет того, что это, дескать, «цирк, а не арест» и «цирк, а не судебное слушание». Вид у него был чрезвычайно рассерженный.

— Вчера мы достигли соглашения с прокуратурой, что мистер Мак-Кой сегодня утром явится сюда, в Бронкс, и предстанет перед судом — мирно, по собственной воле, без принуждения, а окружной прокурор вдруг решил нарушить соглашение и арестовать мистера Мак-Коя как какого-нибудь опасного преступника, как зверя, и спрашивается: ради чего? Ради вас, ради ваших камер и ваших голосов на выборах.

— Катись ты, — сказал Вейсс экрану телевизора.

Киллиан продолжал:

— Мистер Мак-Кой не только отрицает обвинения, более того, он настаивает, чтобы были выяснены все факты, связанные с этим делом, и, когда они выяснятся, вы убедитесь в том, что сценарий, которым теперь пытаются связать события, лишен всяческих оснований.

— Мели, мели, — сказал Вейсс экрану.

Камера переместилась к человеку, стоявшему сразу позади Киллиана. Мак-Кой. Галстук на нем приспущен и свернут на сторону. Рубашка и пиджак мятые. Спутанные волосы. Вид как у утопленника. Глаза закачены к небу. Будто он вообще не от мира сего.

Теперь на экране лицо Роберта Корсо, который говорит о Мак-Кое, Мак-Кое, Мак-Кое. Речь уже не о деле Лэмба. Речь о деле Мак-Коя. Этот высокий БАСП с уолл-стритскими связями и аристократическим профилем придает делу некий эротический ореол. А прессе только того и нужно.

Стол Вейсса был завален газетами. Вчерашний вечерний выпуск «Сити лайт» все еще лежал сверху. Огромными буквами на первой странице значилось:

СБИЛ И СБЕЖАЛ

УОЛЛ-СГРИТСКИЙ ДЕНДИ

УЛИЧЕН И СХВАЧЕН

Слова подпирали узкую вертикальную фотографию, где изображался Мак-Кой: весь мокрый, руки с переброшенным через них пиджаком держит перед собой, явно скрывая наручники. Выдающийся его скульптурный подбородок поднят, свирепый взгляд направлен в камеру как бы сверху вниз. Всем своим видом как бы говорит: «Да, ну и что с того?» Даже в «Таймс» этот материал вышел утром на первой полосе, но ни одна газета так не бесновалась, как «Сити лайт». Шапка утреннего выпуска гласила:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ

ТАИНСТВЕННАЯ

БРЮНЕТКА