Гейдж зловеще нахмурился.

— Энни, я отдал за вас заработанные тяжким трудом деньги не для того, чтобы вы торговали Шимейн у меня за спиной!

— Значит, вам не все равно? Может, она вам даже нравится? — лукаво усмехнулась Энни.

— Да, нравится, — подтвердил Гейдж. — И я не собираюсь продавать ее, ясно?

Колби насмешливо скосил глаза на Энни.

— Похоже, мне придется поискать помощницу где-нибудь в другом месте.

— Что правда, то правда, — согласилась Энни, весело захихикав. Гейдж наконец успокоился и улыбнулся.

— Пойдемте, — позвала Энни врача. — Я покажу вам миссис.

Она провела врача в спальню. Пока Ремси в волнении переминался с ноги на ногу под дверью, Гейдж помог Шимейн убрать со стола, несмотря на ее неоднократные заверения, что она справится сама. Несколько причин удержали Гейджа в доме Тейта до того, как врач закончил осмотр. Он понимал, что Шимейн не терпится услышать диагноз, к тому же Ремси требовалась поддержка в случае плохих вестей. Гейдж вдруг обнаружил, что принимает несчастье друга близко к сердцу и не может отказать ему в помощи и поддержке.

Вернувшись в гостиную, Колби Феррис объявил, что не может сделать никаких выводов относительно состояния ребенка. Не сумел он и предсказать, сможет ли Колли доносить малыша, или потеряет его. В любом случае женщине надо оставаться в постели. Врач объяснил Энни, как следует ухаживать за пациенткой, добавив, что удерживать в постели трудолюбивую, деятельную женщину будет нелегко. Он считал, что сотворить такое чудо способна только Энни — ведь именно она заставила его вымыть руки.

Колби мудро посоветовал Ремси Тейту вернуться к работе — не только ради жены, но и ради собственного спокойствия. Колли волнуется, видя, как перепуган ее муж, пояснил врач. Работа не только поможет Ремси скоротать время, но и избавит его от непрестанного беспокойства.

Перед отъездом Колби пообещал время от времени навещать Колли и следить за ее состоянием, а вместо платы попросил каждый раз кормить его. Доктор выразил надежду, что Энни окажется умелой кухаркой.

Жизнь служанки вполне приемлема, если ее хозяин добр и благороден и готов потратить последние сбережения, лишь бы избавить несчастную женщину от жестокого хозяина, размышляла Шимейн. Она решила, что ей несказанно повезло — попала в услужение к такому человеку.

Вскоре после возвращения домой Гейдж отнес спящего сына в детскую. Выйдя в гостиную, он обнаружил, что Шимейн ждет его с легкой улыбкой на лице. Завороженный блеском ее изумрудных глаз, Гейдж вопросительно склонил голову:

— Вам что-нибудь нужно, Шимейн?

— Да, мистер Торнтон, — еле заметно кивнула она. — Мне не терпится поблагодарить вас за то, что вы помогли Энни. Работа у Тейтов покажется ей отдыхом по сравнению с тем, чего она натерпелась у Майерса.

От этого мелодичного голоса по телу Гейджа прошла дрожь, однако он решил не поддаваться ее чарам. Не надо вселять в душу Шимейн надежду, ведь Гейдж не собирался брать Энни к себе.

— Шимейн, после того как необходимость в услугах Энни отпадет, мне придется отдать ее хозяину и забрать залог. Взять ее к себе я не в состоянии.

— Понимаю, мистер Торнтон, — мягко заверила его Шимейн, — но не сомневаюсь, вы попробуете подыскать Энни более достойного хозяина, нежели мистер Майерс. Живя здесь, я убедилась, что вы благородный человек. Признаюсь, сэр, никем я не восхищаюсь так, как вами.

Гейдж с трудом удерживался, чтобы не нафантазировать лишнего. Слово «восхищение» имеет великое множество лестных оттенков, нелепо делать из мухи слона. Гейдж понимал, что по-прежнему остается хозяином Шимейн, а она — его служанкой.

На миг лишившись дара речи, он отступил, понимая, что, стоя рядом с Шимейн, не сумеет побороть искушение и заведет другой, более важный и трудный разговор.

— Схожу в мастерскую, узнаю, как там идут дела без меня.

Это поспешное бегство озадачило Шимейн, но она приписала его стремлению Гейджа поскорее взяться за работу. Не мешкая, она принялась за обычные хлопоты по дому: убрала на кухне, раскалила на огне железные утюги и начала гладить. Ей доставляло странное удовольствие гладить рубашки хозяина, расправлять их, словно лаская. Шимейн без труда представляла себе, каким неотразимым будет Гейдж Торнтон в тщательно отутюженных белых рубашках вместо мятых домотканых, которые он обычно носил. К таким рубашкам подошли бы отлично сшитый сюртук и панталоны, но, впрочем, ее хозяин красив в любой одежде. Дав волю воображению, Шимейн представила себя танцующей менуэт с хозяином. С Морисом она танцевала множество раз. На воображаемом балу Гейдж ловко танцевал, был учтив и галантен — словом, оказался достойным соперником Морису, искушенному в светских манерах. Каждый раз, шагая навстречу Гейджу, Шимейн видела в его глазах обещание, и у нее захватывало дух.

Наконец, словно очнувшись, Шимейн напомнила себе — это всего лишь мечты, а реальность редко совпадает с фантазиями. Шимейн принялась вспоминать о том вечере, когда она принимала Мориса в гостиной отцовского дома. Стараясь даже в мелочах не отступить от истины, она вспоминала стройную фигуру жениха, черные волосы, обаятельную, как у Гейджа, улыбку, но вместо янтарно-карих глаз на нее теперь смотрели черные, как ночь. Губы Мориса приоткрылись, он склонился к ней, жаждая поцелуя.

Внезапно в воспоминания вторглись фантазии: над Шимейн нависло загорелое лицо — Гейдж страстно прильнул к ее губам. Мгновенно опьяняющий экстаз охватил Шимейн, вызывая странную, приятную и тревожную боль в глубине ее существа. Восхитительное тепло, окутавшее ее, было не менее ошеломляющим, чем недавние прикосновения Гейджа во время урока стрельбы.

Подняв дрожащую руку, Шимейн вытерла крохотные капельки пота со лба и приложила ладонь к горящей щеке. Возбуждение полностью развеяло представление о неприступности ее девичьей добродетели. Некогда она сохраняла непоколебимое спокойствие и уверенность, несмотря на попытки Мориса убедить ее, что они уже почти женаты. Теперь же Шимейн не знала, сможет ли так же холодно отклонять мольбы Гейджа Торнтона, пожелай он искать ее расположения. Ее щеки пылали, дыхание стало частым и неровным — Шимейн вспомнила, как его бедра прикасались к ней, когда Гейдж учил ее держать мушкет. Вслед за этим воспоминанием явилось другое — о нагом мужском теле, озаренном лунным светом. Шимейн казалось, что вся она охвачена пламенем. Сила собственного возбуждения ошеломила ее. Если воспоминания оказывают на нее столь острое воздействие, значит, она не так сдержанна и холодна, как предполагала.

Обнаружив в себе такую чувственность, Шимейн с трудом избавилась от размышлений, непозволительных у добродетельной девушки. Ее неожиданный пыл стал еще более очевидным, когда Гейдж вернулся домой. Само его присутствие в кухне волновало Шимейн и одновременно вызывало опасения — вдруг хозяин заметит ее горящие щеки и нервно подрагивающие пальцы.

Когда Гейдж принялся играть с Эндрю на ковре в гостиной, расстояние между ним и Шимейн увеличилось, и она вздохнула с облегчением. Но, продолжая тереть морковь, она время от времени украдкой поглядывала на него, невольно смотрела на его бедра, обтянутые кожаными бриджами, Шимейн окончательно смутилась — выпуклость под мягкой кожей напомнила ей о видении длинного нагого тела, осыпанного капельками воды. Внутри у Шимейн словно распустился горячий цветок, дыхание прервалось, пока она не опомнилась и не взяла себя в руки. Пожалуй, если бы Гейдж вновь застал ее во время купания и смотрел бы на нее так же, как в ту ночь, Шимейн не стала бы так настойчиво требовать, чтобы он ушел.

За ужином разговор не клеился. Гейдж и Шимейн остро осознавали присутствие друг друга, но не хотели выдавать ни свои мысли, ни нарастающее возбуждение. Разделенные столом, они то и дело встречались взглядами, словно лаская друг друга. От случайного прикосновения рук кожа вспыхивала, дыхание учащалось. Любого невнятного слова и жеста хватало, чтобы привлечь внимание. Позднее, когда они вновь задели друг друга, расходясь в тесной кухне, вспыхнувшее в них пламя стало сладкой, но нестерпимой мукой, избавиться от которой невозможно.