Амет-Хан пристроился к Никитиным и был угрюм и молчалив. Он хорошо понимал, что по приказу командующего его отправят в академию и ему уже не видать родного полка. Звал он и то, что учиться, все равно не будет. Поэтому и сидел отшельником, не вступая ни с кем в разговор.

Мне не представили заместителя командира полка по летной подготовке, поэтому я поинтересовался, где же он.

– Уехал на учебу, – ответил Никитин. – Назначили майора Александра Алесюка, но он в отпуске, У меня невольно вырвалось:

– Алесюка! Я его знаю, мы познакомились в запасном полку в сорок четвертом, когда получали новые самолеты. Хороший мужик, командовал эскадрильей.

Мне больше не хотелось отвлекать Никитина служебными разговорами. Я окинул взглядом столы. Мое внимание привлек порядок размещения людей, и невольно подумалось о войне. Тогда тоже, в особенности после напряженного боевого дня, люди на праздничных ужинах группировались по «производственному» принципу и степени боевого мастерства: командование, асы, молодые летчики, техники. Видимо, основу личной дружбы составляет совместная работа. А как же с характерами, симпатиями и антипатиями? Очевидно, и здесь всему голова – дело. Оно сплачивает людей, типизирует не только характеры, но и внешний вид. У летчиков лица более нежные и загар с румянцем, мягкий. Они все улыбчивые, резковато-подвижные в свой рассказы непременно сопровождают выразительными жестами. Это нетрудно объяснить. В полете, и особенно в воздушном бою, самолет следует за мыслью, а иногда интуиция опережает и ее. Все в воздухе делается быстро, решительно, с полным напряжением воли и сил. Техники более спокойны и скупы на движения. Лица, продубленные аэродромными ветрами, с отблеском металла. А руки тружеников – крепкие, ухватистые и почти черные от постоянного соприкосновения с моторной гарью.

Настроение у всех было торжественно-приподнятое, но, как бывает в ожидании застолья, разговаривали тихо, сдержанно, словно опасались кого-то потревожить. Приглушенный гомон сразу стих, когда поднялся Спиридонов. Хотя он и небольшого роста, но его кряжистость и погоны на кителе, которые как бы раздвинули и без того широкие плечи, делали Дмитрия Владимировича похожим на сказочного богатыря.

– Дорогие друзья! – начал он суховатым от волнения голосом. – Мне выпала большая честь впервые после войны на родной земле провозгласить тост, – разминая голосовые связки, он чуть прокашлялся. – Уходящий год – год Победы. И эти свадьбы тоже особые – свадьбы победителей. Сколько людей на фронте мечтало о женитьбе! Откладывали. И вот наступило долгожданное время. – Спиридонов с серьезным видом и нарочитой властностью произнес: – Приказываю всем наполнить бокалы… Молодцы! Сработано, как на войне, смело и быстро. За уходящий год, за наших новобрачных! Пожелаем им вечной любви и вечного мира!

Раздался звон бокалов, оживленные разговоры слились в единый гул, и вскоре в этом гомоне прозвучал, как бывает на свадьбах, чей-то громкий голос: «Горько!» Его тут же подхватили другие.

Спиридонов предоставил слово жениху, старшему лейтенанту Сергею Елизарову. Высокий, тонкий. Лицо по-девичьи нежное, румяное. Волосы русые, густые. На груди Золотая Звезда Героя и шестнадцать орденов и медалей. Парню двадцать два года. Голос звонкий, чистый. Поблагодарив однополчан за внимание, Сергей обнял невесту, поцеловал ее и, вытянувшись в струнку, клятвенно заявил:

– Вот так в обнимочку и прошагаем всю жизнь с Зиночкой!

– Пара подобралась хорошая, – сказал я Фунтову, – А кто она?

– Москвичка. Только что закончила музыкальное училище. Вчера я слушал, как она играла на рояле и пела вместе с Сергеем. Хорошо у них получилось. Я договорился, что они сегодня на вечере выступят и покажут свое мастерство. Но… – Николай Федорович сделал паузу, – с женихом что-то не в порядке: хочет увольняться из армии.

Я не удивился этому сообщению. Из войны мы вышли не просто победителями, показав всему миру свою сплоченность и силу, но кое у кого после всего пережитого появилось демобилизационное настроение.

– Елизаров сказал мне, – пояснил Фунтов, – какой, мол, дурак после этой войны снова захочет воевать? Да я наш тамада тоже собирается уйти из армии.

– Разве Спиридонов плохой инженер?

– Инженер сильный, умный мужик и хороший рационализатор, – Фунтов сделал паузу. – Он мне так сказал: «Здесь, в армии, я меньше принесу пользы, чем на гражданке. В полку я себя изжил: из этих „лавочкиных“ больше уже ничего не выжмешь, А там мне откроется дорога к творчеству, поэтому себя обкрадывать не хочу». Он тоже считает, что это последняя война.

Наш разговор перебили новые возгласы «Горько!», уже относящиеся ко второй паре новобрачных. После их чествования Спиридонов объявил:

– Теперь танцы… до Нового года!

Заиграл полковой трофейный аккордеон. Из командования полка Никитин, Фунтов и я почти не умели танцевать. Юные наши годы пришлись на то время, когда танцы считались мещанством, а позднее учиться танцевать не хватало времени. Мы к тому же не курили, сидеть нам одним было неловко, поэтому, чтобы не быть белыми воронами, мы тоже встали с намерением присоединиться к танцующим.

Потом была самодеятельность. Сергей Елизаров о Зиной спели и станцевали. Глядя на них, я подумал: может, действительно, Сергею лучше уйти из авиации, если у него душа больше лежит к сцене, чем к небу?

Вечер удался на славу. Улыбки, смех не только веселили и радовали людей, но и сближали, делали всех единой дружной семьей. А ведь в этом сближении, понимании друг друга и есть главная особенность всех праздников. К тому же все мы считали, что этот Новый год становится началом новой эры – эры мира. И праздник казался нам особенно светлым и значительным.

На фронте каждый день для летчика начинался с тревожного ожидания. В мирное время – с новых надежд. Для меня первый день учебных полетов в должности командира полка начался и с тревоги и с надежды одновременно, а любимых «яках» я воевал в Великую Отечественную, тренировался в Москве, на «лавочкиных» никогда не летал, и для меня эта машина была новинкой. А новизна в любом деле тревожит.

Обычно при первом вылете на новом истребителе летчика тренируют на спарке – учебном двухместном самолете – и только после этого выпускают в самостоятельный полет на боевом. Но командир дивизии, доверяя мне, предоставил право самому решать, нужны мне провозные полеты или нет. Необоснованный риск я не любил и сам себе запланировал с инструктором тренировочные полеты на учебном «лавочкине». Однако самолет, на котором мы должны были лететь, вышел из строя. На второй исправной спарке летала молодежь. Есть ходячая побасенка: порядок кончается там, где начинается авиация. Она родилась в те времена, когда считалось, что профессия летчика – удел избранных, людей особого таланта. Жизнь доказала, что в авиации, где все основано на грамотном расчете и тренировках, порядок и дисциплина необходимы больше, чем где-нибудь еще. Поэтому мне не хотелось брать самолет у молодых ребят и нарушать их планы. И, откровенно говоря, боялся, что кто-то подумает: дважды Герой, командир полка, а сдрейфил подняться в небо без провозных полетов.

Профессиональная гордость и самолюбие у летчиков особенно развиты, Не зря говорят: он летает как бог. А кому в своем деле не хочется стать «богом»? Но где грань между самолюбием и правильной оценкой своих возможностей? Судьей в таком случае могут быть товарищи по работе и руководители. У меня непосредственный начальник – командир дивизии. Он предоставил мне право самому оценить свои возможности. И я полетел на боевой машине без тренировки. Естественно, подумал: «А вдруг что случится? Происшествие может произойти и не по моей вине. Потом доказывай, что ты тут ни при чем». Так некстати пришедшие мысли не дали мне все внимание сосредоточить на взлете. Я даже не учел ветер, дующий слева. По привычке, как и раньше на истребителях Яковлева, энергично дал газ, и тут же две могучие силы – ветер и реакция винта – повели моего «лавочкина» влево. Рулем поворота я хотел исправить опасное движение, но скорость была небольшая, и машина на движение рулей не реагировала. Ее вело, еще медленно, но вело.