…Человеческая память! Трагическое она никогда не забывает. 1939 год. Бои на Халхин-Голе. Тогда при взлете ветер тоже дул слева. И самолет повело влево. Разворот парировал рулями, но самолет налетел на кочку. Толчки передались на поврежденную поясницу. В глазах заискрилось, на какой-то миг пропал горизонт. Машина круто разворачивалась, не слушаясь рулей. Мотор ревел в полную силу и тянул меня к гибели. Чтобы спастись, нужно было немедленно убрать газ и прекратить взлет, но об этом я просто забыл. Самолет был разбит, а сам я отделался только травмами лица и головы.

Мысль о прошлой аварии словно ударила током. Я весь превратился во внимание, стараясь нейтрализовать опасные силы разворота. Призвав на помощь рули и тормоз, тут же всем телом почувствовал, что истребитель, как бы испугавшись этих новых сил, прекратил разворот. Правда, разбег происходил с отклонением от направления взлетной полосы, но Ла-7 уже набрал скорость и был послушен мне.

Все тревоги остались на земле. Я в небе! Небо! В такой момент нет ничего на свете милее и краше. Вот оно – чистое и прозрачное. Нормальный шум мотора и приглушенный стук при уборке шасси казались мне приятной музыкой. Я исправил допущенную при взлете ошибку. Но зачем убрал шасси? По плану должен сделать два полета по кругу, а при этом, как правило, шасси не убирают. Сказалась вспышка радости. На земле наверняка подумали, что я решил поберечь мотор, но я-то знал, что это получилось случайно. Да и на взлете у меня наклюнулась аварийная ситуация. А командир полка – главный учитель. С него берут пример молодые летчики, с него даже лепят свой характер.

Допущенные ошибки меня огорчили. Привычка. В ней большая сила. Не зря говорят: посеешь привычку – пожнешь характер. И на этот раз ошибки в полете произошли из-за того, что я привык к «якам», а «лавочкины» имеют свои особенности…

На земле меня встретил Николай Фунтов. Он, словно не видя моего плохого настроения, поздравил с вылетом на новом самолете и спросил:

– Ну как «лавочкин»?

– Великолепная машина!

– Да, – подтвердил Фунтов, – этот самолет превосходил немецкие истребители на всех высотах и по всем параметрам.

– А истребитель Яковлева, – уточнил я, – был хорош на средних высотах. Правда, позже появились «яки» с новыми моторами, но, к сожалению, поздно: война уже кончилась. Зато летчики любили «яки» за их простоту на взлете и посадке.

– Что верно, то верно, – согласился подполковник. – «Лавочкины» капризны на земле. Поэтому у нас больше летных происшествий, чем в тех полках, которые летают на «яках». Да и во время войны у нас из-за ошибок летчиков ломали машин больше, хотя летуны были как на подбор.

– А теперь много молодых, – вздохнул я. – В училищах они даже близко не видели «лавочкиных», их надо переучивать. Видел, как меня на взлете чуть было не развернуло?

– Видел. Но ты ловко исправил ошибку.

Фунтов прекрасный летчик и хороший политработник. Летает на «лавочкиных» давно, поэтому я спросил:

– А не поговорить ли мне с молодежью о своей ошибке? Ребята видели, как я вилял на пробеге. Это и им пойдет на пользу, и мне не во вред. Перед самолетом все равны.

– Правильно, – одобрил замполит. – Если бы летчик учился только на своих ошибках и промахах, толку было бы мало. А ты в воздухе показал высший класс. Особенно летчики были восхищены твоим пилотажем. После двойного иммельмана все так и ахнули. Ведь мы еще не видели, чтобы кто-нибудь его выполнял.

После беседы ко мне подошел младший лейтанант Кудрявцев и вытянулся в струнку:

– Меня, как неспособного к летному делу и не имеющего летного характера, хотят отчислить из авиации. Уже не допускают к полетам… – он захлебнулся от волнения, сделал паузу, потом тихо, доверительно продолжил: – А я хочу летать. И могу.

– А кто сделал заключение о вашей неспособности?

– Инспектор по технике пилотирования воздушной армии. Он со мной летал в зону.

– Инспектор опытный?

– Совсем старый, – неожиданно выпалил Кудрявцев.

«Скорее всего, летчик двадцатых годов, – подумал я про инспектора. – Многие из них все еще думают, что им талант летать дан самой природой. Какая чепуха! Все характеры и способности – летные, слесарные, токарные – рождаются в первую очередь в труде. Труд – мать всех характеров». Я внимательно, с профессиональным интересом осмотрел Кудрявцева. Среднего роста. Спортивного склада. Доброе, красивое, смуглое лицо с высоким, широким лбом, на который из-под шлемофона свисает прядь черных волос. А глаза – я их отметил особо – ярко-голубые. Такие люди обычно впечатлительны и легко ранимы. Для них неопределенность в жизни или угроза отчисления из авиации равна тяжелому ранению и требует немедленного лечения. К счастью для Кудрявцева, он еще не потерял уверенности в себе.

Чтобы вызвать летчика на откровенный разговор, я отошел с ним в сторонку и спросил:

– Как вас звать, товарищ Кудрявцев?

– Евгением.

– А как у вас, Женя, со здоровьем?

– Хорошо. Врачи записали: «Годен к полетам без ограничений».

– В училище летали нормально?

– Нормально. От товарищей не отставал.

– Общее образование какое?

– Десятилетку закончил с отличием. В Сормове.

– Выходит, мы земляки? Я тоже из Горьковской области. В Горьком учился в Комвузе.

– Неужели? – обрадованно удивился Кудрявцев.

– Вам сколько лет?

– Двадцать.

В двадцать лет уволить из авиации – значит сломать человеку всю жизнь, нанести душевную травму.

– Расскажите подробно, кто и как вас учил в полку на учебном «лавочкине», какие были замечания? – попросил я.

Из рассказа, а точнее, из исповеди Кудрявцева стало ясно, что его не учили летать, а проверяли, хотя он к этому не был готов, не адаптировался в новых условиях. В школе он обучался на «яке», приобрел элементарные навыки управления этой машиной. В строевой части летчика надо было не просто проверять на новом самолете, а заново учить летать.

– А сколько времени вы не летаете?

– Два месяца и четыре дня. С сегодняшним будет уже два месяца и пять дней.

«У человека каждый день на счету, – отметил я про себя, – Значит, он любит летное дело. Зачем же ему подрезать крылья?»

– Вы каждый летный день приезжаете на аэродром?

– Обязательно.

– И всегда в летном обмундировании?

– Да как-то неудобно выделяться. К тому же я знаю… – Кудрявцев замялся, но, взглянув мне в глаза, признался: – Если пронаблюдать пять полетов товарищей, можно считать, что один сделал сам. К тому же рядом с аэродромом живет знакомая девушка. Если она увидит меня среди летчиков в нелетной форме, как я ей это объясню?

– Любовь?

– Любовь, товарищ майор.

– Это хорошо, – сказал я и подвел итог разговору: – Ознакомлюсь с вашей летной книжкой и личным делом, поговорю с командирами и приму решение. Надеюсь, летать вы будете.

Думая о судьбе Кудрявцева, я решил, что откровенный разговор с летчиками о своей ошибке в полете и побудил его обратиться ко мне. Командиру полка надо идти к людям с открытой душой. Они ответят тем же.

…Зима вступила в свои права. Свежий снег слепил белизной, легкий морозец бодрил. Шли полеты. Я направился в эскадрилью, в которой служил Кудрявцев, чтобы поговорить с командиром о выпуске молодых летчиков в самостоятельный полет на боевом истребителе. Неожиданно передо мной, словно из-под земли, появился майор в парадной форме, не гармонирующей е аэродромной рабочей одеждой.

– Майор Алесюк прибыл для прохождения службы в должности заместителя командира полка.

В полку до инструкторской работы допущены только командиры второй и третьей эскадрилий. Один из них был в отпуске. Поэтому, глядя на парадно одетого, как и положено при представлении, статного Алесюка, я с радостью пожал ему руку:

– Очень хорошо, что прибыли сразу на аэродром! Как вас встретили?

– С вокзала привезли на квартиру. Жена и сыновья довольны. Сейчас разбирают вещи и расставляют мебель.

Поговорив о житейских делах, я предложил своему заместителю познакомиться с молодыми летчиками первой эскадрильи и, пока там нет командира, поработать инструктором. Особое внимание просил обратить на Кудрявцева.