– Вспомни Гогена.

– Автопортрет с отрезанным ухом?

– Да.

– Я начинаю тебя понимать.

– А они в этом ничего не смыслят. Наполеон есть Наполеон, и неважно, ставят ему памятники или нет.

Наполеона знают все, потому что за ним легенда, миф.

И Христа, кстати, знают потому, что он легенда, а не потому, что клепают распятия, и у каждого бандита на груди висит крестик с гимнастом на золотой цепи.

– Это то же самое, что рассуждать о первичности духа и материи или о том, что было раньше – яйцо или курица.

Хоботов нервно засмеялся.

– По-моему, все-таки раньше была курица.

Болотова была немного пьяна и вспомнила:

– Курица – не птица, баба – не человек.

– Тоже мне, жемчужина народной мудрости! Вот он – народ!

В мастерской раздался оглушительный хохот, который почему-то привел Болотову в бешенство. Она почувствовала, насколько прав Хоботов, который ненавидит людей, собравшихся тут. И смеялись они не искренне, и улыбались притворно. Она их не любила тоже, но не спешила высказывать тем, кого плохо знала. А вот Хоботов мог сказать это сходу, чем и был известен. Его недолюбливали, приглашали в гости не часто, он слыл нелюдимым.

Особенно эта внутрицеховая неприязнь усилилась, когда Хоботов стал известен на Западе, ему просто-напросто завидовали.

– А где ты пропадала последние дни? Не заходишь сфотографировать меня, скульптура-то близится к завершению.

– Дела были. – Наталья умолчала о дне рождения Забродова, проведенном на лесной горе.

Хоботов внимательно посмотрел в глаза Болотовой.

– Никаких дел у тебя не было.

– С чего взял?

– Отдохнувшая ты.

– Отдых – это тоже дело. Не все же время мне по мастерским ходить, да за компьютером сидеть? Иногда следует и расслабиться.

– Я смотрю, ты хорошо расслабилась, даже лицо загорело, – Хоботов взял Болотову под локоть и повел по залу, ища место, где присесть.

Мебели здесь было не так уж много, и они отыскали место на подиуме, застеленном мешковиной, чистой, еще ни разу не бывшей в употреблении – даже пахла льном. Присели, поставив бокалы. И тут же подошел официант с круглым подносом в руках, на котором, прижавшись друг к другу, лежали маленькие бутербродики, в каждом из которых была воткнута пластмассовая вилочка.

– Нет, спасибо, – сказала женщина.

Официант тут же исчез. Появился другой, на подносе которого сгрудились высокие бокалы, тоже тесно прижавшиеся друг к другу, как люди под дождем.

– Водки принеси, – сказал Хоботов, будто бы сидел в баре за стойкой и сам за все платил.

На удивление, официант кивнул, исчез всего лишь секунд на пятнадцать и вернулся с подносом, на котором стояла бутылка водки и два низких стакана, в которых уже позванивали кубики льда. Ловко налил стаканы на треть и поставил перед мужчиной и женщиной.

– Вот если бы я сказала, – прошептала Наталья Болотова, – он бы ни за что не принес.

– Нужно уметь приказывать, они чувствуют силу и покоряются единственно силе.

Хоботов взял стакан, и тот полностью спрятался в его ладони. Сделал два глотка.

– А водка у него, мерзавца, хорошая. Небось, заказал прямо с завода.

Торжество шло своим чередом. Возле длинного стола, накрытого в середине мастерской, толпились любители выпить на дармовщину. Люди уходили и появлялись. Сюда вполне мог зайти кто-нибудь и с улицы, лишь бы был прилично одет, и никто бы не заметил появление чужого. Букетов в мастерской набралось уже столько, словно здесь не юбилей отмечался; а проходили похороны. Даже воздух был напоен цветочным ароматом, который смешивался с запахом алкоголя и дыма. Но при всем при том цветочный запах оставался каким-то фальшивым, словно тут разбрызгивали освежитель воздуха.

– Как в дешевом общественном туалете воняет, чтоб дерьмом не пахло, дезодорантом побрызгали, – ничуть не стесняясь таких сравнений, произнес Хоботов.

К скульптору и его собеседнице, семеня, подошел тщедушный старикашка в сером костюме и с такой же серой бородкой клином, отчего он походил на сказочного доктора Айболита.

– Леонид, сынок, здравствуй!

– Здравствуйте, профессор! – подавая свою лапу, в которой мгновенно исчезла сухонькая ладонь старика, произнес Хоботов.

– Как твои делишки, как жизнь?

– Все идет, профессор, своим чохом.

– Это как понимать?

– Скульптуры лепятся, деньги за них платят. Вот, на пьянку вытащил меня этот мерзавец.

– Могли бы и не идти, он бы не обиделся. Ты знаешь, он бездарь. Я его учил, учил, а он такой бестолковый, правда, несмотря на бездарность, стал известным.

Хоботов посмотрел на Болотову и сказал так, чтобы старик услышал:

– Это, голубушка, профессор пластической анатомии. Он у нас лекции по этой науке читал. Трупы потрошит так, что никакой патологоанатом не докажет.

– Ладно тебе, Леонид, не в застолье же об этом говорить!

– А почему не поговорить, профессор? Присаживайтесь. Водки выпьете? – он налил в свой стакан и подал профессору.

– А вы знаете, голубушка, – обратился к Болотовой старик, и той показалось, что в воздухе, кроме прежних ароматов, запахло еще и формалином, – Леня – один из лучших на курсе был. Он в анатомии разбирался, как бог. Из него бы такой хирург получился! Руки у него золотые и абсолютно к нашему делу не брезглив.

– Это правда? – спросила Болотова.

– Уже не помню. Но вроде бы не брезглив.

– Правда, потом и он испортился, что-то такое несуразное стал лепить, все законы анатомии нарушает.

Суставы выкручены, выворочены – словом, безобразие, как в камере пыток, – старик говорил торопливо в надежде, что его услышат.

Хоботов посмотрел на профессора и сказал:

– Идите, профессор, видите, мы заняты?

– Как же, как же, пойду, – и старик удалился.

– Зачем вы так? Прогнали…

– Надоел. Он, просто-напросто, завернут. Ему дай волю, так он всем мозги начнет вправлять. Это он придумал, что пластическая анатомия – царь, бог и руль скульптуры. Хотя, на самом деле, она для творчества не имеет никакого значения.

– А что имеет? – спросила Болотова.

– Легенда и энергия.

– Что значит энергия? Насчет легенды я уже, кажется, поняла, а что значит энергия?

– От скульптуры должна исходить сила. Если силы нет, то скульптура не существует. Все сфинксы, рабы, Давид – они наполнены силой, энергией, поэтому и живут. От них можно оторвать головы и руки, а скульптура продолжит жизнь, столько в ней силы. Это как инвалид: вроде руки оторваны, ноги, а они живы, даже песни поют.

– Страшное сравнение, – призналась Болотова.

– Да уж… Но тем не менее.

Водка полилась в стакан, и Хоботов сделал два больших глотка.

– А ты чего не пьешь?

– Что-то расхотелось, – призналась Болотова.

– Расхотелось… Водка в данной ситуации как обезболивающее, ее надо принимать как лекарство, чтобы не заразиться местной гадостью, чтобы бациллы и микробы глупости не попали в организм.

– Да, я согласна, – Болотова сделала глоток.

– Пойдем отсюда, – сказал Хоботов, – мне надоел паноптикум, глупая ярмарка тщеславия. Все ломают комедию друг перед другом. Разве это скульптор?

Это марионетки и бездари, сборище бездарей.

Кто-то подошел и хотел пожать Хоботову руку, но тот отвернулся, причем не сделав вид, что не заметил протянутой руки, а демонстративно. Болотовой даже стало неудобно, что она сидит рядом с Хоботовым. Ей захотелось извиниться, но вместо этого она поднялась и заспешила к выходу.

Леонид Хоботов шел рядом с ней. И если Наталья раскланивалась, прощаясь, то Леонид держал руки в карманах, чтобы кому-нибудь, не дай бог, не пришло в голову подать ему руку на прощание. Он толкнул плечом дверь и вышел первым. В прихожей он даже не помог одеться своей спутнице, но это было так естественно для этого человека.

Вместе они вышли на улицу, где уже парили сумерки.

Воздух был напоен влагой, стояла оттепель, с крыш капало.

Здесь, во дворе мастерской, почти в самом центре Москвы, пейзаж походил на деревенский. Жестяные желоба, капель, длинные сосульки, пустая собачья будка возле ворот.