– А у него есть друзья? – спросила Болотова.

– Какие друзья! Водку вместе пьют, орут, скандалят. Но он уже лет пять в мастерскую приглашает их только тогда, когда работа закончена. Покажет, продаст, пару дней попьет, а потом опять закроется в мастерской и ни одной живой души не пускает к себе. В общем, он странный, хотя по-своему интересный. Знаешь, – призналась Маша, – когда я с ним иду по улице, то вообще никого не боюсь. Он же сильный, как трактор, он двумя пальцами может монету согнуть. Сила у него невероятная. Когда разозлится, может схватить меня и одной рукой к потолку забросить. Боюсь а его очень, когда он вне себя.

– Понятно, – сказала Болотова, сообразив, что узнала о Хоботове и о его образе жизни даже больше, чем следовало.

Теперь она смотрела на скульптора, о котором писала большую статью, другими глазами. Хоботов предстал перед ней как несчастный человек без семьи, без друзей, всецело занятый собой и своими странными видениями, трансформирующимися в пугающие фигуры, до поры до времени скрытые под мокрой мешковиной.

– Кошмары он всякие лепить любит. Я, признаться, боюсь. Как-то пришла в мастерскую вечером, его не было. Щелк свет – и чуть в обморок не грохнулась, прямо на пол. Он такой кошмар слепил – полуразложившийся труп сделал, как живой. Лежит посреди мастерской, развороченный, сгнивший. Жуть меня взяла, я выскочила из мастерской, даже дверь закрыть забыла.

– А ключи он тебе дал?

– Да, в минуты хорошего настроения. Он мне уже их раз десять давал и раз десять забирал. Так что я к этому привыкла. Однажды целый час в окошко к нему стучала. Знаю, что он в мастерской, вижу, а он на меня даже внимания не обращает. Промокла, продрогла, а он, сволочь, так и не открыл.

– Работал?

– Нет, не работал, – сказала Маша, – сидел на диване, курил и свои руки рассматривал. Представляешь, целый час! Одну сигарету за другой курит и на ладони смотрит, словно книгу читает. Дышит на них, трет, мнет… Странный он человек, хотя хороший. Видишь, денег дал. Пойду что-нибудь куплю, шмотку какую-нибудь, и матери что-нибудь куплю, окажу, мол, отец подарил, пусть порадуется.

– А где она у тебя работает?

– В музее работает экскурсоводом. Только не думай, музей не с искусством связан, а в зоологическом.

Про всяких там рептилий, хищников, птеродактилей рассказывает. В детстве я любила там бывать. Но в детстве мне и в мастерскую нравилось приходить.

– Отец натурщиц никогда не приглашал?

– Я уже лет пять их у него не видела. Как-то раньше лепил, а потом сказал, что все натурщицы напоминают ему дохлых ощипанных кур. Похоже, да, выражается старик?

– Похоже, – сказала Болотова.

– Мне сюда, – дойдя до перекрестка, бросила Маша, – тебе со мной, смотрю, не интересно.

– Почему не интересно, интересно. Думаю, еще встретимся.

– Может, и встретимся, – и девчонка заспешила по своим делам.

Болотова осталась стоять, размышляя о том, что услышала от этого ребенка, девочки, уже считающей себя взрослой. Ей почему-то захотелось вернуться, подойти к окну и посмотреть, как работает Хоботов, хотя она понимала, это может вызвать ярость скульптора, и он вполне может запустить чем-нибудь тяжелым в окно, не пожалев стекла.

"Нет, сейчас я к нему не пойду. Пройдет день, два, созвонюсь, а потом наведаюсь. Не выгонит же он меня?

А если и выгонит, все равно, материалов у меня на толковую статью уже предостаточно. Как бы даже его внутренний портрет сложился".

Болотова перехватила из правой руки, уже уставшей, в левую тяжелую сумку с аппаратурой. Стоило пойти домой, избавиться от уже лишней тяжести. И, взяв с собой лишь пленки, вновь выйти в город, отдать их в проявку. Сделать самые маленькие, какие только можно, контрольные снимки и по ним отобрать нужные кадры.

«Так и сделаю. Немного передохну и снова отправлюсь по делам».

Илларион Забродов впервые после ремонта спал у себя в квартире, а не в загородном домике-даче. Еще пахло лаком, краской, поэтому на ночь он оставил окно открытым. Но что такое холод для бывалого человека? Если понадобится, то бывший инструктор спецназа ГРУ Илларион Забродов мог бы спать и на снегу, закутавшись в плащ-палатку.

Он проснулся рано. Еще не взошло солнце, но в центре города всегда светло, хватает фонарей, чей блеск отливал сейчас на золоте книжных корешков. Больше половины книжных стеллажей еще зияли пустотой. Все привезенные вчера книжки заняли свои места на полках, но их еще предстояло раз десять переставить. Ведь Забродов сортировал книги не по алфавиту, а предпочитал всем известным человечеству свою собственную систему. Книги должны стоять так, чтобы самые нужные всегда оказывались под рукой.

Оставив службу, Илларион не хотел менять привычек. Физическую форму легко потерять, восстановить же сложно. А чтобы чувствовать себя бодрым и сильным, не так уж много и надо – поступиться одним-двумя часами, потраченными на физические упражнения. Даже довольно просторная квартира была мала для тех упражнений, к которым привык Забродов.

Если метать ножи в квартире еще можно, то в ней не постреляешь, не совершишь кросс на несколько километров, не поставишь настоящий турник.

Уж чем, а комплексами Илларион не страдал. Он мог заниматься физическими упражнениями на глазах у тысячи людей так же спокойно, как делал бы это в одиночестве. Спортивную одежду он не любил, предпочитая ей полевой камуфляж, кроссовкам – армейские ботинки. Он так сроднился с военной формой, что чувствовал себя в ней как нудист на пляже.

Ключи от квартиры легли в маленький кармашек на штанине, который прикрывал клапан с липучкой, и Забродов легко сбежал со своего последнего этажа. Вышел на улицу и легко побежал, не торопясь и в то же время быстро. Редкие утренние прохожие оборачивались, как мужчины, так и женщины. Мужчины с завистью, женщины с восхищением. В каждом движении Иллариона Забродова чувствовалась независимость. Он бежал так, как может бежать сильный дикий зверь по лесу, не обращая внимания на ту мелюзгу, которая попадается ему по пути.

Утро выдалось морозное, и оттаявший за вчерашний день снег превратился в ледяную корку, которую не повсюду дворники успели посыпать песком. Но Забродов не сбавлял скорости, когда оказывался на льду. Он умудрялся бежать по нему так же ровно, как и по сухому асфальту.

Пробежав квартала два, Илларион заметил машину, следовавшую за ним от самого дома. Он усмехнулся; этот автомобиль он знал, как знал и человека, сидевшего за рулем. Расстояние между ним и автомобилем медленно сокращалось.

Наконец боковое стекло опустилось, и полковник Мещеряков крикнул:

– Эй, Илларион, ты что! Бежишь, бежишь, а меня не видишь?!

– Привет, я делом занят.

– Садись, поговорим.

– Я бегу. Хочешь – пристраивайся.

Машина медленно ехала рядом.

– Да ты что, очумел, почему не останавливаешься?

– Хочешь – пристраивайся.

Злясь, Мещеряков ехал рядом. Машина ползла как черепаха, а Илларион бежал и бежал. Вести автомобиль медленно, куда труднее, чем быстро, а потому Мещеряков устал куда больше бывшего инструктора, когда Забродов свернул на аллейку небольшого скверика.

– Эй, погоди!

Забродов бежал, не останавливаясь. Чертыхаясь и матерясь. Мещеряков припарковал машину, закрыл дверцу и заспешил вслед за своим знакомым, который уже нарезал круг за кругом возле старого фонтана. Рядом с Забродовым Мещеряков смотрелся нелепо – в длинном плаще, в начищенных до блеска ботинках, в костюме и при строгом галстуке.

– Ты можешь остановиться?

– Нет. Пристраивайся, будем делать зарядку вместе. Приседания.

Прохожие поглядывали на странную пару. И хотя не таким, как все был Забродов в своем камуфляже, но странно для них смотрелся почему-то полковник Мещеряков, мерно расхаживающий рядом с приседающим на одной ноге Илларионом.

– У тебя крыша поехала.

– Думаешь, я со службы ушел и, как все пенсионеры, умом тронулся?