Заказы были важные, как никак приятельские отношения с мэрами провинциальных городов сделали свое дело, и государственная казна денег на монументальную пропаганду не жалела. Объекты строились по всей стране.

Москва жила своей жизнью, и деньги к Савелию Ямщикову плыли не из столицы, тут царствовал Церетели. После знаменитого грузина Ямщикову доставались лишь крохи. Правда, и эти, малые столичные крохи дорогого стоили, в других российских регионах Савелий Ямщиков обскакал даже Церетели. И если в Соединенных Штатах проекты главного российско-грузинского скульптора оказывались ненужными, то небольшие скульптурки Савелия Ямщикова пришлись по душе и американцам. В Европе его тоже жаловали.

Последняя работа Савелия Ямщикова – памятник императору Наполеону для небольшого французского городка, название которого и сам скульптор выговорить не мог. Не мог, потому как слово было длинное, а Ямщиков был косноязычен. Наполеона он изготовил, как положено, в треуголке, с рукой, заложенной за борт сюртука.

Получил он за этот небольшой трехметровый памятник в стиле чистого реализма столько, как в лучшие времена советские скульпторы получали за пятиметрового Ильича для областного города. За эти деньги можно было купить пять новых иномарок, причем хороших. Но машины у Савелия были – две, и мастерская имелась шикарная, приватизированная почти за бесценок, – мэр Москвы поставил подпись под важной для Савелия бумагой.

Мастерская была огромная, скульптуры толпились по углам, как люди на коммунистическом митинге. Имелись среди изваяний и дважды, и трижды герои, космонавты и колхозницы со снопами, с серпами, сталевары с поднятыми забралами, сельские девицы с венками. А еще на стеллажах стояло много бюстов всевозможных градоначальников и известных политиков.

Даже Владимир Вольфович был тщательно протерт от пыли. Жириновского скульптор изобразил чуть ли не ямщиком – в знаменитой фуражке, такой же любой народу, как Ленинская кепка или солдатская буденовка.

Мастерская могла вместить человек пятьдесят, столько она и вместила. Торжества продолжались несколько дней. На торжестве один из приглашенных – Леонид Хоботов, облаченный по случаю юбилея коллеги в костюм, и увидел искусствоведа Болотову. Та со скептичной улыбкой рассматривала гипсовую скульптуру, иногда исподтишка делая снимки.

Он подошел к ней и подмигнул:

– Вот уж не думал встретить тебя здесь!

– Что яс поделаешь, Ямщикова я не люблю, но редакция журнала заказала о нем большую статью. Я человек подневольный.

– И меня тоже заказали?

– Нет, ты для души.

– И что хочешь о нем написать?

– Пока не знаю. Могу сказать лишь одно, что он на удивление плодовит.

– Он всегда таким был, – осклабился Хоботов, – сколько я его знаю, мечет скульптуры, как рыба икру.

Все они у него одинаковые, как чугунные болванчики.

Смотреть тошно!

– Тогда зачем пришли? – официально спросила Болотова.

– Коллега как-никак, преподавал в свое время у меня. Тупой тип, как все скульпторы. А амбиций – словно он Микеланджело или Роден. В начале этого застолья или, вернее сказать, сабантуя он рассказывал о своем Бонапарте, как будто это что-то такое.., покруче Роденовских «Граждан Кале» или «Давида» Микеланджело. Хотя, честно признаться, – Хоботов махнул широкой ладонью и уж, было, хотел сплюнуть себе под ноги, но удержался, – ни то, ни другое, ни третье мне не нравится.

– Зачем все-таки пришли?

– Хочу на бездарей посмотреть. Не каждый день такой паноптикум увидишь, да еще и в одном месте.

Церетели вот только нет, как-никак Ямщиков ему конкурент, отрывает кусочки от пирога. Один дедушку ваяет с золотой рыбкой, другой – работника Балду. Но ни тот, ни другой попа слепить не отваживаются, как-никак, с православием конфликтовать не хотят.

– Да и вы, по-моему, попов не лепили.

– Не лепил, не леплю и лепить не буду. Они за гранью эстетики. Вон, смотрите, смотрите, – и Хоботов взял за плечи Болотову, развернул ее, показывая на дальнюю стену, – видите, бюст патриарха? Все как положено, с крестом в голову ввинченном, в головном уборе, только что крест бриллиантами не выложил.

Ну и сволочь же, этот Ямщиков! Берется лепить то, за что браться не имеет права.

Хозяин застолья, виновник торжества, заприметив Хоботова, с приподнятой рюмкой двинулся к нему.

– О, Леонид, как я рад, что ты пожаловал!

– Я уже у тебя второй раз.

– Ну, сам понимаю, и у тебя полтинник не за горами, так что готовься, учись.

– Чему, Савелий? – со своим учителем Хоботов разговаривал на «ты».

– Как это чему – как встречать, как принимать, как провожать гостей. Хотя, думаю, ты это умеешь.

– Умею, – сказал Хоботов.

– Слыхал, у тебя дела идут ничего, но ни одной твоей скульптуры, к сожалению, не видел. Разве что на снимках. Хорошо ты устроился, все за границу со станка сходу сплавляешь.

– Я бы хотел в России оставлять, но здесь это никому не надо.

– Ты просто не хочешь идти к властям, говорить комплименты градоначальникам. Так бы и твои работы пришлись ко двору. Правда, они у тебя странноваты, слишком уж.., на любителя.

– Ты знаешь, Савелий, всем нравится только золотой червонец царской чеканки, а скульптура – не червонец.

– Это как сказать. Вон за первосвященника патриархия знаешь, сколько мне отвалила?

– Ну и сколько?

– Боюсь говорить. У нас церковь бедная, не поверишь мне, – По-моему, православная церковь вообще-то скульптур не признает.

– Как же, знаю, знаю… Не сотвори себе кумира, золотой телец.., и все такое прочее. А вот я тебе скажу, бюст патриарха мне Синод заказал, и самое главное, патриарх исправно приезжал ко мне, сидел вот здесь, – он показал на кресло, в котором сидела молодая артистка, закинув ногу за ногу, с сигаретой на отлете и с высоким бокалом шампанского в левой руке, – на этом же кресле сидел. На работу меня благословил, хотел поститься заставить. Так я ему и говорю: скульптор без мяса не может, силы ему нужны.

– Это точно, – пробурчал Хоботов.

– А вы, Наталья, что-то давно ко мне не заходили.

– Вот и зашла, – улыбнулась Болотова.

– А что бы так, без юбилея, без торжеств, по-дружески? Статейки ваши люблю, правда, злые они, но остроумные. Когда про других пишете, то обожаю читать, а когда про меня – злиться начинаю. Понимаю, что справедливо упрекаете, а душой принять не могу.

Ну, давайте, за мое здоровье, – набился на тост виновник торжества.

– Давай, живи долго, Савелий, успехов тебе, – рюмки встретились с легким звоном, и Савелий Ямщиков, заприметив помощника градоначальника по архитектурным вопросам, даже не извиняясь, а виновато улыбнувшись, заспешил навстречу. Тот держал в руках огромный букет ярко-красных роз. В мастерской зааплодировали.

– Вот так всегда, – пробурчал Хоботов, – мерзавец он, прогибается перед начальством, готов пыль с ботинок слизывать. А на хрена все это нужно – болваны, весь этот мраморный мусор, все это благолепие?

Ведь это же, Наталья, согласись, не искусство, и к искусству отношения не имеет.

Наталья пожала плечами. В общем-то, она была согласна с Хоботовым, согласна с его злостью.

– Развращают народ такие памятнички. Ему что патриарха, что Наполеона – лишь бы деньги платили. Кует металл, презренный металл.

– Так и вы же не бедствуете, Леонид.

– Я не бедствую. И если бы захотел, развернулся бы круче Ямщикова, и может, круче Церетели. Но мне это ни к чему, за всем этим нет легенды, нет мифа, и поэтому долго его болваны не проживут.

– Вы имеете в виду скульптуры?

– И скульптуры, и их авторов. Их помнят, пока они на виду. Пройдите по городу, спросите у людей.

Они авторов скульптур, как правило, не знают. А мне хочется, чтобы имя автора и сама скульптура так врезались в память, так засели в голове, чтобы любой безошибочно называл бы: «это сделал Хоботов».

– Да, у вас планы, как у Наполеона, – улыбалась Болотова, указывая зажженной сигаретой на маленький макет памятника французскому императору.