– Ух ты!.. – выдохнул Зернов от неожиданности и боком повалился в сугроб, проклиная путающиеся в ногах лыжи. Упал он очень своевременно – вторая пуля просвистела в том самом месте, где только что находилась его голова. «Почему не слышно выстрелов?» – удивился Зернов и тут же обругал себя за тугодумие – конечно же, выстрелов не было слышно потому, что стрелявший пользовался глушителем.

«Фирменный знак, – подумал Зернов, пристраивая облепленную снегом двустволку к плечу и ловя открытую дверцу в прорезь прицела. – Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы.»

Эта нелепая детская присказка почему-то рассмешила его, и он прыснул, едва не нажав ненароком на курок, но тут очередная пуля с треском влепилась в лыжу, переломив ее пополам и едва не вывихнув Зернову лодыжку.

– Отставить истерику, – сказал себе Зернов, прицелился по новой и спустил курок.

Двустволка с грохотом подпрыгнула в его руках, окутавшись белым дымом, как пушка времен Полтавской битвы, и медвежий жакан взметнул перед открытой дверцей «джипа» целую тучу снежной пыли.

– Вот говно, – сказал Зернов, беря повыше.

Страха почему-то не было, хотя Дмитрий с полной отчетливостью понимал, что пощады не будет, и что шансов уйти от пули в чистом заснеженном поле у него нет. Страх ушел, наверное, в тот момент, когда, вместо того, чтобы поднять руки и просить пощады, журналист Зернов повалился в снег, срывая с плеча нелепую двустволку с двумя архаичными курками, которые надо было взводить пальцем, чтобы эта штуковина выстрелила.

– Ах ты, сука! – донеслось до него со стороны «джипа», и немедленно снег вокруг него словно вскипел, взлетая стремительными фонтанчиками. Как ни странно, его ни разу не зацепило: похоже, он был плохо виден автоматчику. Зернов задержал дыхание и плавно нажал на спуск. Древняя пушка снова ухнула, сильно толкнув его в плечо, и через секунду из дверцы «джипа», брякнув о подножку, выпал автомат с глушителем.

Стрелок вывалился следом, свесив на дорогу обе руки и голову, с которой густо капало.

Зернов подумал было, что стоит попытаться сбросить лыжи и задать стрекача по лыжне, но из машины снова ударили автоматы, и он, отказавшись от своей безнадежной затеи, принялся с лихорадочной поспешностью негнущимися от холода пальцами перезаряжать ружье, Автоматы вдруг смолкли, и на дорогу легко выпрыгнул человек в длинном светлом плаще, небрежно распахнутом на груди. Голова его была непокрыта, и бритый череп неровно отсвечивал в негреющих лучах зимнего солнца. Лицо незнакомца было изуродовано шрамами, но Зернов и без того узнал его по плащу и длинноствольному револьверу, который был зажат в расслабленно опущенной вдоль бедра руке.

На секунду их взгляды встретились, и Зернов понял, что смотрит в глаза собственной смерти.

Рука его предательски дрогнула, и первый выстрел ушел в бледное от мороза небо, хотя человек в светлом плаще представлял собой отличную мишень на фоне черного «джипа». Тяжело увязая в глубоком снегу, он неторопливо двинулся к Зернову, поднимая на уровень глаз вытянутую руку с револьвером. В тишине, нарушаемой только мерным рокотом работающего на холостых оборотах двигателя да хриплым дыханием Зернова, отчетливо хрустел снег.

Журналист выстрелил, ясно разглядев, как полетели в разные стороны рваные клочья светлого плаща. Убийцу сильно качнуло, он согнулся пополам, схватившись за живот свободной рукой, и Зернов расслышал короткое ругательство. В следующее мгновение человек в изодранном картечью плаще медленно разогнулся, и журналист, холодея от предсмертной тоски, увидел на обезображенном шрамами лице безумный оскал – майор Сердюк улыбался. «Бронежилет!» – с отчаяньем понял Зернов и увидел круглый глаз револьверного дула – огромный, как жерло заводской трубы, – нацеленный ему прямо в лицо. Затем в этой черной воронке коротко полыхнуло бледно-желтое пламя, и журналист Дмитрий Зернов уронил голову в снег, который очень недолго оставался белым.

Генерал Потапчук встал и тяжело прошелся по комнате из стороны в сторону, размеренно скрипя слегка отставшей половицей. Глеб поморщился от этого скрипа и на всякий случай заприметил издававшую его половицу, чтобы искоренить процесс разложения мансарды в зародыше – конечно, поправил он себя, если на это будет время. Поймав себя на этой мысли, Слепой немного отстраненно удивился причудам психики: в самом деле, почему всякая чепуха вроде отставшей половицы упорно лезет в голову именно теперь, когда и без нее, казалось бы, хватает забот? Процесс разложения мансарды – это ж надо!

Тряхнув головой, он прогнал ненужные воспоминания и стал вслушиваться в то, что говорил генерал.

С выражением соболезнований было покончено. Слава богу, наконец-то! И теперь Федор Филиппович в своеобычной тяжеловесной манере излагал вещи, с точки зрения профессионала представлявшие немалый интерес.

– Таким образом, – говорил генерал, продолжая утомительно маячить из угла в угол и скрипеть проклятой половицей, – в течение нескольких месяцев было закрыто несколько крупных дел, связанных с коррупцией, торговлей наркотиками, расхищением армейских складов…

– Крупная рыба, – подытожил Глеб, не любивший, когда генерал начинал вещать, как теледиктор.

– Вот именно, крупная рыба. Надо тебе сказать, Глеб Петрович, что многие наши коллеги вздохнули с облегчением: это были те самые дела, где близок локоть, да не укусишь. С одной стороны, вроде бы всем все ясно, а с другой – нет законных оснований не то что для ареста, но даже и для обыска.

– Руки коротки, – понимающе кивнул Глеб и мрачно улыбнулся: долгие годы его кормили именно такие дела. Генерал, словно прочитав его мысли, остро взглянул на Глеба, перестав на некоторое время скрипеть половицей.

– Хочешь, скажу, о чем ты подумал? – спросил он.

– Не хочу, – сказал Сиверов и опять полез за сигаретой.

– Ты много куришь, – заметил генерал с неодобрением.

– Я не на задании, – ответил Слепой, чиркая зажигалкой. Бледное пламя слегка подрагивало, когда он поднес зажигалку к кончику сигареты. Это не ускользнуло от внимания генерала, так же как и то, что вместо облегченного «Мальборо» его подопечный теперь курит «кэмел» без фильтра.

– И руки у тебя дрожат, – все тем же тоном сказал Потапчук.

– Не заставляйте меня ссылаться на обстоятельства, – начиная злиться, сказал Слепой.

Холодный блеск, мелькнувший в его глазах, немного успокоил генерала: это был прежний Глеб Сиверов, которого просто неожиданно и крепко прижала жизнь.

Потапчук верил, что Глеб найдет в себе силы подняться: Слепой никогда не оставался на лопатках подолгу, даже тогда, когда армейским хирургам пришлось буквально сшивать его по лоскутам, и потом, когда, впервые взглянув в зеркало после пластической операции, обнаружил там совершенно незнакомое лицо. «Что ж, – подумал генерал, – вот и настало для него время еще раз заново родиться. Роды – это всегда больно. Интересно, каков получится младенец?»

– Между прочим, – улыбнувшись совсем как раньше, сказал Глеб, – я тоже готов спорить, что знаю, о чем подумали вы.

– Мой «стечкин» против твоего «кольта», – поднял брошенную перчатку генерал, хотя смертельно устал и игры в угадайку привлекали его сейчас меньше всего. – Излагай.

– Вы думали о том, что вот эта куча хлама, которая сидит перед вами, вам очень нужна, а значит, она просто обязана в ближайшее время снова превратиться в человека, причем именно того человека, к которому вы привыкли и который вас ни разу не подводил. Я угадал?

– Я бы выразился помягче, но суть верна, – признал Потапчук. – Твоя взяла, Глеб Петрович.

– Я готов дать вам возможность отыграться, – сказал Глеб. – В конце концов, «стечкиных» у меня и без вашего целых две штуки. Что мне их, солить?

Так о чем я думал, когда вы предложили заняться чтением мыслей?

– Ты думал о том, что те, кто убил всех этих людей, выполняли работу, во многом сходную с твоей, а значит, объективно действовали на благо общества.., или, по крайней мере, были в этом уверены.