Подождав, пока майор Сердюк не скрылся за поворотом аллеи, Глеб выбрался из сугроба и, стряхнув налипший на штанины снег, двинулся за полковником.

Слежка за полковником ни к чему не привела.

Этого, строго говоря, и следовало ожидать, но надежда, как известно, умирает последней, и Глеб пропутешествовал за белым «шевроле» полковника до нового здания ФСБ. Полковник загнал машину во двор, ворота за ней закрылись, и Сиверов остался с носом, да вдобавок в таком месте, от которого ему сейчас следовало держаться подальше.

Подтверждения этому не пришлось ждать долго: неторопливо проезжая воль фасада здания, Глеб вдруг увидел генерала Потапчука, который так же неторопливо двигался по тротуару ему навстречу.

Глеб инстинктивно вжался в сиденье и немного увеличил скорость, чтобы как можно скорее разминуться с генералом. Потапчук скользнул по хорошо знакомой ему машине равнодушным, словно не узнающим взглядом и отвернулся.

"Ну, и чего, интересно знать, я испугался? – с некоторым изумлением думал Глеб, перестраиваясь в крайний левый ряд и увеличивая скорость до максимально разрешенной. – Это уже какая-то мания преследования. Федор Филиппович – единственный человек на всем белом свете, который знает про меня все. Скорее всего, он и так уверен, что я стану искать тех, кто отдает приказы Сердюку, и эта случайная встреча только подтвердила его догадку. Он не запрещал мне этим заниматься – во всяком случае, в приказном порядке.

Правда, и помогать не стал. Может быть, потому и не запрещал, что был уверен: до самого верха мне не добраться? Ох, не знаю… Мы ведь не первый год работаем вместе, не может генерал так во мне ошибаться. Чего-то он тогда не договорил, утаил что-то… Похоже на то, что товарищ генерал доверяет мне не до конца. А если так, то держи ухо востро, Глеб Петрович!"

По дороге к себе в мансарду Глеб заскочил в кафе и плотно перекусил – за последние трое суток, в течение которых у него не было ни одной свободной минуты, ему до смерти надоели хот-доги и дрянной растворимый кофе в пластмассовых стаканчиках. За едой он подумал, что не худо было бы заглянуть домой – посмотреть, как там дела, и, может быть, даже смахнуть с горизонтальных плоскостей наверняка скопившуюся за время его отсутствия пыль. Мысль была здравая, но от этого ничуть не более привлекательная.

Глеб даже скривился, не донеся кусок до рта. «Да ну ее к дьяволу, эту квартиру, – подумал он. – Стояла месяц и еще постоит, ничего с ней не случится. Что, у меня других дел нет?»

На душе сразу полегчало. Домой Глеб в последнее время наведывался все реже и постепенно перестал воспринимать полупустую квартиру как свой дом.

Там витал трудно уловимый, но явственный дух заброшенности – притаившийся где-то у самой грани восприятия затхлый запашок покинутого, нежилого помещения, затаившего обиду на небрежного хозяина.

Прежде время Сиверова было поделено между работой, мансардой, которая была частью работы, и Ириной, которая была для него всем остальным. "Теперь вместо Ирины у меня майор Сердюк, – невесело усмехнулся Глеб. – Замена, конечно, неравноценная, но зато вероятность обмануться куда меньше. Батя, конечно, тоже непредсказуем, как женщина, но от него, по крайней мере, изначально не ждешь ничего хорошего. Если на миг допустить совершенно фантастическую возможность откровенного разговора между мной и Сердюком, то, как ни крути, получается, что он понял бы меня гораздо лучше Ирины, хотя с ним мы и знакомы-то всего несколько дней, а с ней провели годы и, казалось бы, изучили друг друга досконально.

Конечно, многого я просто не мог ей сказать, но должна же она понимать, что человек и организация, в которой он работает, – вовсе не одно и то же! Поняла бы, если бы любила по-настоящему, – ожесточаясь, подумал он. – А если бы даже и не поняла, то хотя бы поверила. И вообще, любовь – это вера, а вера не нуждается в понимании, логическом осмыслении и научном обосновании. Верующий – верит, любящий – любит. А укоренившаяся привычка постоянно видеть перед собой одно и то же, симпатичное тебе лицо, слышать приятные слова, регулярно или даже не очень регулярно получать хороший секс и дорогие подарки, чувствовать рядом плечо, на которое можно опереться в трудную минуту, в которое можно поплакать, когда тебя обхамили в троллейбусе, закрывая глаза на то, что это плечо иногда оказывается перевязанным – это, конечно, в высшей степени удобно, но вряд ли именно это называется любовью. Такая любовь не прочнее оконного стекла, которое бьется, стоит лишь посильнее хлопнуть рамой, что и было недавно доказано экспериментальным путем."

Эти мысли были похожи на медленно растекающуюся по поверхности стола концентрированную кислоту, которая, дымясь от соприкосновения с воздухом, неотвратимо разъедает все на своем неторопливом пути. Глеб прекрасно понимал, что они несправедливы, более того – не слишком умны, но они приносили облегчение, словно, плюнув на запрет, он сорвал повязку с невыносимо зудящей заживающей раны и принялся сладострастно чесаться, не чесаться – остервенело драть, расчесывать, зарываясь ногтями в кровоточащую плоть, не в силах остановиться, не в силах даже трезво оценить то, что делает.

"Хватит, – думал Глеб Сиверов, внешне спокойно кладя вилку на край опустевшей тарелки и принимаясь за кофе, – с меня хватит. Сколько можно насиловать себя, разрываясь между взаимоисключающими крайностями? Крошка-сын к отцу пришел, и спросила кроха: что такое хорошо и что такое плохо? Считается, что со знанием дела рассуждать на темы морали и нравственности – это хорошо. Ладно, это я умею. Но считается также, что подобные рассуждения несовместимы со стрельбой по живым мишеням, по крайней мере в мирное время, точнее, в то время, которое большинство обывателей полагает мирным. Они считают, они полагают… Все это, если разобраться, бред сивой кобылы. Никакого мирного времени на самом деле нет и никогда не было с тех пор, как на Земле зародилась самая первая цивилизация, а Вагнер, оказывается, прекрасно совмещается с работой наемного убийцы.

Правда, от такого совмещения голова идет кругом и едет крыша, но это уже мои проблемы. Все дело в том, – родилась вдруг у него чеканная формулировка, – что по роду своей деятельности я нахожусь за гранью моральных норм, как бы по ту сторону добра и зла. Моральные нормы и придуманы-то как раз для обывателя, чтобы знал свое место и не зарился на чужое.., по преимуществу на то, что принадлежит сочинителям этих самых моральных норм. Когда отбившаяся от стада овца начинает считать себя умнее пастуха, а то и, чего доброго, пытается стянуть у последнего узелок с завтраком, не миновать ей встречи с овчаркой, чтобы не брала чужого и не забрела, дура безмозглая, в пасть к волку. Овчарка, вообще-то., зверюга многоцелевая – можно овец пасти, можно на соседа натравить… Так чего же вы от нее хотите, от овчарки?

Каких таких моральных устоев? Она же не дура, она же все понимает, если, конечно, не дура. Так вот, я вам не дура, я все понимаю. И действовать буду соответственно."

Расплатившись, Глеб покинул кафе и отправился в свою мастерскую. Тройной щелчок втянувшихся в дверное полотно стальных ригелей прозвучал, как дружеское приветствие. Глеб вошел в полутьму, где витал неистребимый запах хорошего кофе, включил свет и неторопливо повесил куртку на вешалку. Молчаливый, невидимый миру взрыв, приключившийся с ним в кафе, оставил внутри странную пустоту, но это не была гнетущая пустота развалин – напротив, более всего это напоминало пустоту расчищенной стройплощадки или новенькой, готовой к заселению квартиры, спокойно дожидающейся жильцов. Нервное напряжение, не отпускавшее Глеба в течение последнего месяца, чудесным образом спало. Теперь Сиверов был по-настоящему спокоен. Движения его сами собой сделались размеренными и плавными, и больше не приходилось то и дело усилием воли сдерживать дрожь в руках или спонтанно возникавшее желание крушить все, что подвернется под руку. Примирившись, наконец с самим собой, Слепой впервые в жизни ясно увидел расстановку сил. Она была предельно проста: по одну сторону баррикады стоял он, Глеб Петрович Сиверов, а по другую – все остальные, весь огромный равнодушный мир, готовый раздавить своего оппонента, лишь только тот встанет ему поперек дороги. Это ничуть не пугало Слепого, он был натренирован на то, чтобы оставаться в живых и добиваться своего именно в таких ситуациях.