Глеб пожал плечами. Этот разговор начинал его сильно тяготить. «Чего она добивается? – подумал он с растущей тревогой. – К чему эти вопросы?»

– Сносно, – ответил он.

– Боже, какая я дура, – сказала Ирина, отворачиваясь к стене, чтобы Глеб не видел ее слез. Голос ее, тем не менее, ни разу не дрогнул. – Разве можно было быть такой слепой?

При слове «слепой» Сиверов вздрогнул и бросил на нее быстрый взгляд. Заметив это, Ирина горько улыбнулась.

– А, – сказала она, – так это твоя кличка? Или у вас принято называть это псевдонимом?

– С чего ты взяла?

– Тот человек во дворе почему-то кричал: «Слепой! Слепой!» Я тогда все пыталась понять, что это значит. Теперь понимаю.

– Надо же, – устало изумился Глеб, – а я и не разобрал.

– Ты многого не разобрал, – сказала Ирина. – Уходи, прошу тебя. Я хочу уснуть.

– Я приду, когда ты почувствуешь себя лучше, – вставая, сказал Глеб.

– Не стоит, – ответила она. – И забери, пожалуйста, это. Глеб перевел взгляд с ее лица на ладонь и увидел, что на ней поблескивают платиновые серьги.

– Это нечестно, – глухо сказал он, пытаясь защититься. – Я подарил их тебе. Они твои.

– Мне не нужны подарки, купленные на кровавые деньги.

Глеб вспыхнул и, с трудом сдерживая рвущиеся наружу слова, круто повернулся на каблуках.

– Я вернусь, – повторил он, уже взявшись за ручку двери.

– Нет, – твердо сказала Ирина, и Сиверов вышел в коридор, аккуратно прикрыв за собой забранную матовым стеклом дверь отдельной палаты.

Он шел по длинному белому коридору, плохо соображая, куда и зачем идет, не замечая обращенных к нему лиц и не слыша недоумевающих возгласов.

Ведомый скорее инстинктом, чем разумом, он свернул на лестницу и сбежал по пологим ступенькам в просторный вестибюль.

Наспех подлатанный БМВ ждал его на стоянке у входа в больницу. Вокруг уже собралась кучка любопытных, с интересом разглядывая исклеванные пулями борта иномарки и вполголоса обмениваясь мнениями по поводу возможного происхождения этих отметин. Глеб грубо оттолкнул с дороги толстяка в китайском пуховике и зимней шапке с опущенными ушами. Садясь за руль, он услышал вполголоса произнесенное слово «бандит» и бешено обернулся, шаря по зрителям ненормально расширенными зрачками. Толпа быстро и как-то незаметно рассосалась, и тогда Глеб немилосердным рывком бросил машину в гущу транспортного потока, почти надеясь на лязгающий металлический удар и мгновенную темноту.

Ничего подобного с ним, однако же, не произошло, и вскоре он уже был на Арбате, Машину пришлось оставить в двух кварталах от дома – за последние двое суток Слепой и так привлек к себе столько ненужного внимания, что впору было уходить на пенсию. Он шел по Арбату, занятый своими невеселыми мыслями, совершенно автоматически заглядывая в зеркальные стекла витрин, чтобы убедиться в отсутствии «хвоста». За ним никто не следил – даже милиция не беспокоила капитана ФСБ Федора Молчанова, подвергшегося нападению беглого преступника Коптева. Это было к лучшему: впервые в жизни Глеб отчетливо ощущал, что не вполне владеет собой.

Поднявшись к себе в мансарду, он с шумом сбросил в угол пальто и упал в кресло, ища в кармане сигареты. Бутылка водки и стакан с самого утра ждали его на журнальном столике – отправляясь в больницу, он смутно предчувствовал, что по возвращении в этом возникнет острая нужда. Перед глазами все время стояло иссиня-бледное лицо Анечки на заднем сиденье БМВ, темные брызги крови на белой коже и устремленный в потолок кабины остекленевший взгляд широко открытых детских глаз. Торопливо закурив, Глеб свинтил с бутылки колпачок и наполнил стакан до половины, заметив при этом, как сильно дрожит рука. Горлышко бутылки звонко стучало по краю стакана, и Слепой, скрипнув зубами, сжал бутылку покрепче.

Залпом выпив водку, он задержал дыхание и немного посидел с закрытыми глазами, пытаясь привести в относительный порядок свои издерганные нервы.

"Я спокоен, – мысленно повторял он, – я абсолютно спокоен. Случилось то, что должно было случиться, и ничего кроме. Я ведь всегда знал, чувствовал, что мне нельзя обзаводиться семьей, что человек моей профессии не имеет права на счастье.., и права на милосердие я, между прочим, тоже не имею. Чего было проще – шлепнуть Коптева и Разумовского прямо там, возле банковского броневика, так нет же! Решил поиграть в законника. Вот и доигрался. Дочь Ирины убита. Так чего же ты ожидал от женщины? Что она после этого бросится тебе на шею? Она права, права от начала и до конца, а ты идиот. Просто я натренирован на активную защиту, – подумал он, снова наполняя стакан. – И даже не на защиту, а на нападение. Я киллер, а не бодигард. Бодигард в первую очередь закрыл бы своим телом машину, в которой находилась девочка, а я бросился на Коптева… Нет, все это бред собачий. Если бы я поступил так, то Коптев преспокойно перестрелял бы всех, как в тире… Между прочим, так было бы даже спокойнее.

Ни мне, ни Ирине не пришлось бы со всем этим жить."

Он залпом осушил стакан и покосился в сторону потайной комнаты, в которой хранилось оружие.

Глеб Сиверов никогда не замечал за собой суицидальных наклонностей, но сейчас такой выход казался самым простым. Слепой окончательно запутался.

Его сложные отношения с Ириной, ложь, которой было так много, что она стала неотделимой от правды, застарелые сомнения в нужности и полезности собственной профессии и самого своего существования, отголоски извечного бесплодного спора между разумом и совестью, обрывки музыкальных фраз и оперных арий – все это напоминало внутренность бетономешалки на полном ходу, и посреди этого серого, тошнотворно вращающегося месива гвоздем сидела одна-единственная мысль: почему, черт возьми, я не застрелил их еще тогда?

Через некоторое время он почувствовал, что постепенно всплывает из темной пучины своего отчаяния – видимо, водка все-таки начала делать свое дело. Глеб ощутил, что боль не ушла, но несколько притупилась, оглушенная алкоголем, и что теперь он может рассуждать более или менее здраво.

«Почему я не застрелил этих мерзавцев тогда? – мысленно повторил он навязчивый вопрос, не дававший ему покоя с того самого мгновения, как он узнал в оборванце с автоматом майора Коптева. С этим вопросом следовало разобраться хотя бы потому, что, не решив его, невозможно было перейти к следующему вопросу: как жить дальше. – Я не застрелил их на месте потому, что хотел доказать себе: я не киллер, нанятый генералом Потапчуком для того, чтобы устранять неугодных ФСБ и лично генералу людей, а профессионал, действующий в интересах закона… не всегда в рамках, но всегда в интересах. И мне казалось тогда, что я это блестяще доказал. На самом же деле я просто бросил подачку собственной совести, а доказано было прямо противоположное, и не мной, а Коптевым. Он ясно дал мне понять, что я занесся не по чину, приравняв себя к нормальным людям и даже считая себя в чем-то выше их. Ну как же! У меня отменная реакция, стальные нервы, отлично развитая мускулатура, и я очень неплохо стреляю.., то есть, лучшего наемного убийцу еще поискать, но и только. С точки зрения киллера оставить эту парочку в живых было ошибкой, и я сполна за нее расплатился. Но я же не киллер! – мысленно воскликнул он и даже рассмеялся вслух сухим трескучим смехом. – А кто же ты тогда, приятель? – спросил он у себя. – Музыкальный критик? Кинозвезда? Слесарь шестого разряда? Нет, дружок, ты именно тот, кем тебя сделали – исподволь, целенаправленно и осторожно. И что теперь – пойти и застрелить генерала Потапчука? Так ведь он здесь ни при чем, это сделал не он, он просто пользуется моими услугами, вот и все.»

Глеб встал, подошел к проигрывателю и поставил компакт-диск, чтобы заглушить тот невнятный плотный рев, что снова начал звучать у него в ушах. Он с трудом боролся с искушением позвонить Потапчуку и попросить у того поручить ему какое-нибудь дело – чем сложнее, тем лучше. Сдерживало его только то, что он понимал: браться за работу в таком состоянии – это просто иной, более продолжительный и извращенный способ самоубийства. «Пора брать себя в руки, – решил он. – Будем считать, что истерика и горестное заламывание рук остались позади. Просто завершился еще один период жизни, не принесший, как всегда, ничего, кроме потерь. Оглядываться назад бессмысленно – прошлое мертво и похоронено. И горевать об утраченном бесполезно – потери обогащают нас опытом. Правда, бывает так, что груз опыта становится слишком тяжелым – тут важно иметь крепкую спину, чтобы не сломалась, выдержала…»