«Что-то сегодня слишком спокойно», – подумал Эдуард Ефимович, отодвигая от себя клавиатуру компьютера и разминая затекшие пальцы.

Он посмотрел на планки жалюзи. Те уже окрасились огненно-рыжим цветом заходящего солнца.

Принтер работал как бы сам по себе, выплевывая листок за листком. Все они аккуратно опустились рядом со своими собратьями. Папка, предназначенная для того, чтобы лечь на стол Президента, исчезла в своем временном убежище.

Бушлатов вышел в коридор, зашагал вдоль залов, в Которых работал персонал.

Стена была выполнена на западный манер – из больших прямоугольников стекла, так что никто не мог быть уверенным, что его деятельность не контролируется. До конца рабочего дня оставалось десять минут, но в доме по Дровяному переулку все еще шла напряженная работа.

«Вот что делают деньги с людьми, – думал Бушлатов, неторопливо двигаясь по коридору, – те же самые люди, которые несколько лет назад на службе занимались тем, что рассказывали друг другу политические анекдоты да перебивались от аванса до получки, теперь работают как проклятые, зная, что за свое усердие получат неплохие деньги. И странно: их даже не волнует, что они ничего не создают, а только мешают жить другим, нарушая баланс, сложившийся в обществе. Иначе чем подрывной деятельностью мою работу назвать невозможно», – усмехнулся Бушлатов и пригладил свои реденькие волосы, пытаясь прикрыть ими поблескивающую в свете люминесцентных ламп лысину.

Часы в конце коридора вздрогнули, большая стрелка коснулась двенадцати, и раздался мелодичный звонок.

Один за другим гасли экраны компьютеров, на лицах сотрудников появлялись улыбки, уже звучали шутки. С портфелями и дамскими сумочками сотрудники и сотрудницы спешно покидали свои рабочие места. Вскоре из внутреннего дворика донесся звук мотора, и автобус с затемненными стеклами выехал на улицу. Охранник прошелся по кабинетам, выключая работавшие весь день кондиционеры и закрывая двери.

Вскоре во всем доме горело лишь одно дежурное освещение. Ничего не изменилось только в комнате охраны да в кабинете самого Эдуарда Ефимовича. Там все так же ровно горел свет, из этих комнат по коридору плыл живой запах табачного дыма и свежеприготовленного кофе.

И Бушлатов поймал себя на мысли, что ему не хочется возвращаться к себе. Куда приятнее было бы сейчас подсесть к охранникам, свободным от дежурства, и сыграть с ними пару партий в карты.

Но субординация требовала от него иного. – Ребята, если увидите что-нибудь подозрительное, обязательно сообщите мне, – распорядился он, с завистью глядя на молодого охранника, только что сорвавшего банк.

Мужчины в форме с ожесточением играли в незамысловатое «очко» – любимую игру зеков двадцатого века, наследованную ими от аристократов века девятнадцатого.

Всякое дело, даже поставленное с самого начала с превеликой основательностью, в конце концов постепенно мельчает, чувство опасности притупляется. Люди не очень верят, что с ними что-то может случиться.

Вот и сейчас играющие лишь изредка обращали внимание на экраны мониторов наружного слежения. Да чего туда пялиться? Фильмов не показывают, а если смотреть на пустынную улицу – обалдеешь окончательно.

Эдуард Ефимович прикрыл дверь и еще несколько раз прошелся по коридору.

«Хватит ли у меня сил довести программу до конца? Не кончится ли завод?» – усмехнулся он, вспоминая, как в детстве он заводил механическую курочку, и та исправно клевала воображаемое зерно. Эдика всегда забавляло, как курочка судорожно дергалась, когда кончался завод у этой механической игрушки.

А теперь Бушлатов вспоминал о ней применительно себе. Ему казалось: еще пара дней – и завод кончится него.

«Ох и оттянусь же я, когда папка ляжет на стол Президента! К черту все мысли о работе, к черту компьютер принтер! Я не могу уже видеть эти чудеса техники, ни для меня похуже испанского сапога или дыбы».

Но Бушлатов, конечно же, немного кривил душой. Он любил свою работу и не променял бы ее ни на какую другую. Он знал: пройдет неделя разгульной жизни, и то вновь потянет к уединению. Ему снова захочется заняться тайными кознями, еще раз ощутить свою власть над людьми, власть невидимую и поэтому неистребимую.

«А может, хватит? – подумал Бушлатов. – Другой накопал бы в десять раз меньше меня, и все равно Президент остался бы доволен. Я, наверное, болею той же болезнью, что и весь мир, запасший столько ядерного оружия, что можно несколько раз уничтожить все живое. А для того, чтобы расквитаться с политическими противниками, хватит и пары страничек из моего отчета, желательно тех, где проставлены номера заграничных счетов людей, выдающих себя за радетелей народного счастья».

Бушлатов прошелся по гулким лестницам и приоткрыл дверь в свой кабинет.

Ему не хотелось туда заходить, он точно знал, что не сможет сейчас продолжить работу, как бы ему этого ни хотелось. Сейчас куда приятнее подумать о женщинах, об отдыхе.

Бушлатов сел в кресло, легко оттолкнулся от ребра стола и откатился к стене. Прикрыл глаза, представляя себе яркое южное солнце, нагретый песок.

Стоит открыть глаза – и ты увидишь множество красивых женщин…

Бушлатов даже облизнулся от удовольствия. Подальше от всего этого бардака, от интриг, сплетен, подсиживаний! Подальше от дураков и мерзавцев, с которыми тебе приходится работать! Ты будешь вместе с людьми на пляже. Но если захочешь, закроешь глаза, и никто не станет тебя беспокоить глупыми вопросами, навязчивым общением, никто не потребует от тебя отчета.

«Все, – приказал себе Эдуард Ефимович, – это задание – и конец. Больше я не стану никому служить, во всяком случае, пока мне самому не захочется».

И тут у него мелькнула шальная мысль – позвонить Алле и попросить у нее прощения. Предложить…

«Нет, – остановил себя Бушлатов, – сперва предложу ей, а потом посмотрим, стоит ли просить извинения. Да-да, ее стоит взять с собой в поездку. Пусть эта работа хотя бы одному человеку в мире принесет счастье – Алле. Ну вот представь себе, – рассуждал Бушлатов, – окажись ты на месте этой девушки… – он засмеялся. – Все, Эдик, пора сворачиваться, если ты уже начинаешь скучать только из-за того, что ты не женщина».

Бушлатов понимал: у него приближается истерика из-за переутомления, и как всегда в таких случаях он знал, что надо делать.

«Вернись к достигнутым успехам, и ты вновь обретешь силу».

Он положил на стол папку, в которой хранились плоды его деятельности, и, любовно перекладывая листик за листиком, принялся их просматривать. Он знал наизусть содержание каждой страницы, но одно дело, когда все это хранится в памяти, а другое дело – когда приобретает вещественную форму и начинает жить независимой от тебя жизнью.

Глеб Сиверов распорядился, чтобы его никто не беспокоил до семи вечера.

Полковник Студинский, недовольно скривив лицо, выслушал его, но не нашел, что возразить. В общем-то распоряжение выглядело убедительным. Нужно отдохнуть перед делом, а у кого какие привычки – это уже не должно волновать сотрудника ФСБ, привыкшего совать нос в чужие дела.

И вот Сиверов остался один в своей мастерской. Он знал, что улизнуть отсюда ему не удастся. Возле дома дежурят как минимум три машины, он их заприметил, когда поднимался на крыльцо вместе с полковником. Скорее всего и на крыше дежурят несколько человек, не говоря уже о топтунах по всему кварталу.

Глеб пожалел, что сейчас у него нет его набора дискет, из которых он мог бы почерпнуть уйму полезной информации. Но раскрывать свои карты до конца перед полковником Студинским ему не хотелось. Он но собирался делать так, чтобы их знакомство длилось долго. Скорее, наоборот – желал, чтобы оно закончилось как можно быстрее.

«Хотят они получить свою папку – так получат ее», – думал Глеб, раскладывая на подиуме подушки и устраиваясь на них.

Он лежал, закинув руки за голову, и смотрел в потолок – туда, где замер на витом шнуре конус плафона. Наверное, впервые Глебу приходилось вести двойную игру. С одной стороны, нужно было выполнить порученное задание, с другой – он не мог позволить себе рисковать жизнью Ирины и ее дочери.