— Какая гадость! — прохрипел он, когда неразбавленная тоником жидкость обожгла ему горло. — Как вы это пьете?

— Нормально, — заверил Зорин, хлопнув залпом полстакана. — Мы уже в той стадии, когда градусы не чувствуются, как и горечь, и противный вкус. Приходили бы раньше.

— К-хе, спасибо. Но, боюсь, я бы после такой дозы уже спал вон под тем розаном. — Геркулесов еще немного помолчал, потом встал, одернул куртку, снял с головы на сей раз кожаную бейсболку и, обращаясь ко мне, буркнул. — Поздравляю.

— Спасибо, вас так же.

— И вас. То есть спасибо. В общем, поздравляю и желаю… Желаю счастья! — выпалив это банальное пожелание, он схватил мою руку и затряс, потом опомнился и чмокнул.

Все заулюлюкали. Я глупо хихикнула. Геркулесов, вконец растерявшись, чмокнул еще раз.

Тут уж все дружно заржали, а мы с Геркулесовым присоединились. Этот хохот и разрядил обстановку. По этому последующая беседа велась уже непринужденно.

— Какие новости, Николай Николаич? — стараясь выглядеть серьезно и по возможности трезво, спросил Кузин.

— Вы о чем? А, о Бодяго! — Геркулесов помрачнел. — Собственно об этом я и пришел сказать гражданке Володарской.

— Леле, — поправил его Зорин.

— Нет, пусть будет гражданка, — одернул друга Лева Блохин, а потом для профилактики очередной бестактности еще и в бок ткнул. — Их объединяет общее дело, а не фигли-мигли… — Что подразумевал Лева под этими «фиглями», никто не понял, но больше на панибратстве ни один не настаивал.

— И что вы хотели мне рассказать?

— Что Бодяго уже предъявили обвинение.

— Значит, нож, который вы нашли, и есть орудие убийства! — ахнула я.

Геркулесов укоризненно на меня посмотрел, как бы говоря «Эх ты, а я тебе, трепушке, еще секреты доверял!». Мне сразу стало совестно, но ощутить всю глубину этого стыда мне не дали коллеги, они зашумели, загалдели, обсуждая услышанное, чем очень меня отвлекли от самобичевания.

— Так ты знала, что Коленька нож нашел, и ничего нам не сказала? — возмутилась Маруся, когда первая волна удивления спала.

— Знала. И не сказала! — Я с надеждой посмотрела на Геркулесова, авось это меня реабилитирует. Но его лицо было непроницаемо. Поэтому я снова сникла.

— И что еще ты скрыла от своих лучших друзей? — продолжала бушевать Маруся, но неожиданно была прервана Саниным:

— Он сознался?

— Или отпирается? — добавил Манин.

— Отпирается. Только теперь его признание нам не нужно. Улик достаточно.

— Вы сказали улик? Во множественном числе, я правильно поняла? — встрепенулась я.

— Именно во множественном. Дело в том, что я провел очную ставку. Свел его и вахтершу, что дежурила в тот день, когда было совершено второе убийство. И она вспомнила, что он выходил из проходной около 7.

— А Вася что на это отвечает?

— У него одна песня. «Я плохой» называется, — махнул рукой Геркулесов.

— Так все палец сосет? — поинтересовалась я.

— Сосет, иногда еще и в носу ковыряет. Я даже опасаюсь, что если адвокат потребует провести обследование на вменяемость, врачи признают его того, ш-ши, — и он вновь, свиснув, покрутил у виска.

— А, может, он косит под психа? — встрепенулась Маринка. — Я что-то раньше не замечала, что он такой уж ненормальный.

— Да, точно! — вскочила Княжна. — Он придуривается!

— Логично, — степенно пробасил Кузин, не замечая, что начал крениться на левый бок.

— И мне Вася всегда казался нормальным, — поддакнул Лева. — Таким же, как мы все.

Мы захрюкали, сдерживая смех. Это Лева-то нормальный! Надо же иметь такую манию величия.

— Я не знаю, правы вы или нет, но сели дело дойдет до суда, мы его под орех раздавим, — воинственно рыкнул Геркулесов.

Все посмотрели на Коленьку с уважением, а Маруся еще и придвинулась поближе, дабы удобнее было заглядывать ему в рот. Но их идиллию испортил ненасытный начальник.

— Ещ-щ-ще по одной? — предложил Кузин, уже почти из-под стола.

— Е-щ-ще, — согласился Серега.

— А нету, — потрясла перевернутой бутылкой Эмма Петровна. — Ни капли.

— А спирт? — громыхнул Зорин.

— Этого добра полно, но мы как-то не очень, — залепетала я, внутренне содрогаясь от предчувствия, что нам уже ничего не поможет избежать этой дегустации.

— Да вы че! Это же спи-и-ирт! Настоянный на апельсиновых корках, — Санин даже причмокнул.

— Он вонючий, — скривилась я.

И тут меня предали!

— Да ладно, наливай, — хихикнула Княжна.

— Ваше величество, вам предлагают не «Дом Периньон», а спиртягу, сучок по-нашему.

— А! — беспечно махнула рукой Ленка. — Авось не отравимся. Наливай.

Вот после этих слов Геркулесов от нас и сбежал. Зато все остальные остались и благополучно опорожнили литровку.

Когда последняя капля этого пойла осела в чьем-то луженом желудке, вечеринка закончилась.

Мужики уже разбрелись домой, а мы все мыли посуду. Как нас угораздило загадить такое количество тарелок и ложек — не ясно. Ко всему прочему, какой-то свин перепачкал стену шпротами, и нам пришлось ее отмывать с мылом.

— Лель, — весело окликнула меня Маринка.

— Чего? — хмуро отозвалась я, вываливая из сахарницы очистки апельсина. Терпеть не могу убираться, а тем более расчищать «авгиевы конюшни»

— Левчик-то в тебя втрескался.

— Похоже на то.

— Рада? — хихикнула она.

— Безумно, — буркнула я и с ужасом уставилась на свои длиннющие ногти, под которые забился жир.

— А чего так безрадостно? — оторвалась от горы грязных ложек Маруся. — Разве плохо, когда тебя любят?

— Конечно, хорошо. Особенно, когда тебя любит вот такой, — я кивнула головой в сторону Джоржа Клуни, томно улыбающегося со стены.

— На всех не наберешься, — встряла Эмма Петровна. — Да и зачем тебе такой? Чтобы баб от него гонять поганой метлой?

— Да! — поддакнула Маруся. — Лева тоже неплохой. Вон какой щедрый. Духи тебе купил, — она мечтательно закрыла глаза, — французские.

— Лучше бы посуду за собой помыл! — в сердцах воскликнула я. — Или помог хотя бы.

— Не мужское это дело, — стряхнув с себя томность, ринулась на Левкину защиту Маруся. Она всегда становилась похожа на разозленного бультерьера, когда мы пытались ославить какого-нибудь, пусть и плохонького, представителя мужского пола.

— А ведра тяжелые таскать? Тоже не мужское? — рявкнула я, приподнимая пластиковое ведро до верху наполненное грязной водой.

— Но он же не знал…

— Не знал он. Не знал… — Забубнила я, выруливая из комнаты.

Так называемые помои (то есть остатки чая, супа, воду из-под грязной посуды) мы обычно выливаем на улицу, потому что вылей мы их в раковину, она тут же засорится, а слесарей мы не дождемся, бог знает сколько времени. По этому, выйдя из комнаты, я потащилась через фойе на задний двор, дабы полить жирной водицей растущую прямехонько около крылечка сосну.

— Еще работаете? — весело окликнул меня ОМОНовец, дежуривший у проходной.

— Ага, — кивнула я, пыхтя от натуги. Я, видите ли, ничего тяжелее сумки носить не привыкла.

— Помочь?

— Не-е-надо, — прокряхтела я в ответ, отказавшись от помощи из чистого бабьего упрямства.

До двери, ведущей на задний двор, я все-таки доковыляла. Распахнула ее ногой, вцепилась в ручку ведра двумя руками и почти вытолкнула его на крылечко. Ф-у!

Вот и сосна — пышная и высокая (не иначе наши ежедневные поливки оказывают на нее такое живительное действие). А вот ведро — тяжелое и грязное, из которого надо вылить под пышную, высокую ель. А вот два несчастных метра, которые надо преодолеть, чтобы вылить тяжелое и грязное ведро под пышную высокую ель.

И как их преодолеть, если руки уже отваливаются? Естественно, надо отдохнуть, набраться сил. А пока я отдыхаю, пусть другие домывают посуду.

Обрадованная этим мудрым решением, я вольготно привалилась спиной к стене и застыла, рассматривая пейзаж.