— Прекратите стрелять! — заорал Морено. — Я — президент Республики Хайди Фелипе Морено! Приказываю прекратить огонь!
Черта с два! Очередища патронов на пятнадцать чесанула еще раз, должно быть, с расчетом загнать всех возможных оппонентов в комнаты и дать возможность своему товарищу или товарищам проскочить в коридор. Бу-бух! Кто-то бросил гранату, по-видимому, в ближнюю к двери комнату по нашей стороне коридора. Топ-топ-топ! Кто-то прыткий сразу же за взрывом гранаты влетел в эту комнату. Судя по тому, что стрелять там он не стал, Луза и Гребешок спрятались где-то в другом месте. «Джикеи», по своему здравому обычаю, даже обнаружив где-либо заведомый труп, непременно впорют ему еще пару очередей для верности. Потом вновь замолотил «AR-185», и мне стало ясно, что сейчас пойдет очередная перебежка по коридору, которая может завершиться броском гранаты в нашу комнату, или, что тоже нездорово, в ту, где засели Гребешок и Луза. Бац! Граната из моего подствольника отчетливо шмякнула во что-то мягкое. Я пулял наудачу и такого не заказывал, но дикий визг козла, подвернувшегося под гранату, меня сильно порадовал. А еще через секунду — грох! Мерзковатые шлепки о стены и пол рваных ошметков от человеческого тела, вперемежку с трескучими ударами осколков, откалывающих куски штукатурки, слышались еще несколько секунд после взрыва. Должно быть, какие-то клочья от клиента даже падали с потолка.
В ответ гранату катнули по полу с таким расчетом, чтоб она грохнула напротив той двери, за которой прятались мы с Морено. Должно быть, мужик был завсегдатаем кегельбана — ловко получилось! Правда, я все-таки успел отпихнуть неуклюжего президента в угол и сам сумел удачно прижаться к стене. Бубух!
Дверь, издырявленная и исчирканная осколками, рухнула на пол. Один шальной тюкнул в лампу, которая, как уже замечалось, все равно не горела, и стекляшки, зазвенев, посыпались на пол.
Темень была по-прежнему густой, вроде бы ничего не занялось. Тра-та-та! Багровые вспышки замерцали в коридоре. Долбили из той комнаты, куда «джикеи» заскочили в самом начале перестрелки, — несмотря на то, что еще ни одного неприятеля не увидел, я уже был абсолютно уверен в том, что имею дело с ними. На сей раз в ответ застучал «Калашников» — Гребешок или Луза поливали, как мне показалось, из той двери, что прямо напротив нашей. А по ним длинными затараторил шнековый пистолет-пулемет CALICO. В проем, лишившийся створок, было заметно, как многочисленные пули решетят дверь комнаты и откалывают от нее щепки. Я маленько побеспокоился — могли и попасть, если братья-северяне не отскочили вовремя. Но беспокоиться надо было за себя, потому что, пока трассеры мотались туда-обратно по диагонали через коридор, какой-то хмырь решил проскочить в пустую комнату, которая находилась рядом с комнатой, откуда палили Гребешок и Луза. И перескочил бы точно, если б не поскользнулся на кровище и ошметках от того, которого разорвало гранатой. Мужик потерял равновесие и с большим шумом грохнулся спиной об пол. Я трыкнул из «М-16А2» скорее инстинктивно, чем осознанно, и ввинтил «джикею» пару 5,56 — твоим добром тебе и челом! Куда точно, не разглядел, но то, что он дернулся и аж подскочил, было несомненно. Потом ему еще влепили Луза с Гребешком, и этот мужик нас больше не смущал. В темноте я выдернул из патронташа очередную подствольную гранату. Хорошо, что еще со времен Ричарда Брауна наловчился заряжать «М-203» в темноте, все-таки успел опередить тех, кто решил пальнуть от двери. Грохоту вышло существенно больше — эта была фугасная. Самого сильно тряхнуло, но под прямой удар взрывной волны, слава Аллаху, не попал. Только обдуло с краешку.
Зато стало светлее — стальную дверь сорвало с петель и положило горизонтально. Тут же затарахтели в два смычка Гребешок и Луза, обрабатывая дверь комнаты, где заседал обладатель CALICO. В конечном итоге кто-то взвыл: «Oh, fucken bitch!» — и завалился на пол.
После этого стало тихо. Конечно, если можно считать тишиной стоны и англо-американские матюги раненого «джикея», да рокот танковых моторов и отдельные автоматные очереди, доносившиеся откуда-то из-за пределов дворца. Может быть, даже не со двора, а с окрестных улиц Сан-Исидро. Потом до моих ушей долетело хоть и приглушенное, но вполне знакомое и привычное:
— Мамба, Мамба, Питон вызывает Мамбу… — Я был готов прослезиться от этого «джикейского» постоянства.
Мамба не отвечала. Тем не менее, высовываться и бродить в полный рост было стремненько. Стоило где-то, в недальнем далеке от поваленной стальной двери, оказаться какому-нибудь гаденышу из выводка Мамбы, и он мог завалить меня с простотой необыкновенной. А там, впереди, была довольно большая полутемная площадка, за которой начинался широкий коридор с картинами, банкетками, стульями, хоть и освещенный закатным солнцем, но не настолько, чтоб на сто процентов просматриваться. За любой банкеткой или статуей мог оказаться какой-нибудь недобитый или вовсе целехонький гражданин, который мог нас славно помесить из чего-то стреляющего. Правда, куда больше я побаивался, так сказать, «ближних своих», то есть тех, которых мы вроде бы уложили в коридоре 9-го отдела.
Поэтому я некоторое время приглядывался к поведению тел, лежавших на полу. Посветил фонариком, отставив его подальше от себя, чтобы в том случае, если пальнут, при самом худшем исходе пострадала только рука.
Тела, в общем и целом, вели себя нормально, не дрыгались. Один, которого гранатой разорвало на четыре больших куска и несколько десятков мелких, вообще был паинькой. Тот, который поскользнулся на крови и был расстрелян сразу из трех стволов, тоже сомнений не вызывал. У него на лобешнике было минимум две дырки от 5,56 или 5,45. У двери смятыми мешками лежали еще двое
— тех размазало фугасной гранатой. Именно там, однако, и пищала рация, крепкая оказалась.
Живой, хотя и, несомненно, раненый, оставался в комнате. Конечно, можно было кинуть ему туда гранату, но был соблазн взять живьем и покалякать немного. Раненый вообще-то благодарный объект для допроса, если ему по-настоящему больно. Это я давно знал, задолго до того, как беседовал на Кириной даче с раненым Богданом. Но вылезать одному не хотелось, надо было подстраховаться. И я позвал вполголоса:
— Гребешок!
— Живой, командир? — отозвался «куропаточник».
— Пока — да. Луза в порядке?
— Тута, — пробасил детинушка. — Все цело. А президент-то как?
Слона-то я и не приметил. Сеньор Морено лежал в углу намного тише, чем все остальные покойники. Хорошо еще, что я вспомнил, как он выпал в осадок во время моей перестрелки с «койотами» в офисе дендрологов «Каса бланки де Лос-Панчос». Легонько пнув дона Фелипе носком ботинка, я убедился, что его превосходительство всего лишь сомлели.
— Я контужен… — простонал толстяк. — Этот ужасный взрыв, у меня круги идут перед глазами…
Дитя явно просилось на ручки, но мне это показалось нерентабельным.
— В порядке президент, — успокоил я сердобольного Лузу, — опять шлангует.
— Будем выходить? — спросил Гребешок.
— Пока буду я. Приглядывайте за коридором и дверью, за которой мужик воет. А когда я доскочу до проема, где железная дверь висела, выходите по одному — и туда, где раненый. Лучше живым, ясно?
— Нет проблем.
— Я пошел! — Для начала бочком, притираясь к стене, вылез из комнаты, оставив за спиной охающего Морено, затем подобрался к двери, за которой выл раненый «джикей», одним прыжком перескочил ее и, пробежав еще пару шагов, упал рядом с трупом, на котором по-прежнему попискивала рация, безутешный Питон страдал по своей гребаной Мамбе.
Перебежка удалась, проскочил быстро, и никто по мне не стрелял. Я взял под контроль площадку и продолжение коридора, дав себе честное пионерское, что буду мочить всех, кто появится, — для страховки.
За моей спиной тяжело протопали сперва Гребешок, потом Луза, дернули дверь, вломились в комнату. «Джикей» завизжал, должно быть, надеясь, что его прирежут, но Гребешок все-таки был когда-то ментом, да и в разведбате, говорят, служил — понимал, что это сейчас необязательно. Чуть-чуть повозились — и пленник скромно засопел. Луза высунулся из комнаты и сказал:
