«Ты еще скажи, корова старая, что тебе никогда и никто так не делал!» — подумал я про себя, но ничего, конечно, вслух не сказал.

Пока пальцы правой руки забавлялись между ляжек, все интенсивнее проникая в глубь складочек и массируя обнаруженного там «червячка», левая, чтоб не скучать, играла с сисечками, ворочала их с боку на бок, гладила, пощупывала, проползала под ними и между ними. В результате я как-то неожиданно обнаружил, что лежу поперек Эухении, а она, сладострастно посапывая, жадно и судорожно поглаживает меня по спине и ниже. Потом она крепко вцепилась мне в правый бок и стала исступленно дергать и трясти. В ритме этих колебаний заработала и моя рука, просунутая между ее ногами…

— У-у-у-о-ай-и! — завизжала Эухения, стискивая мою руку ляжками и так сжав пальцы, которыми держалась за мой бок, что у меня вырвалось изо рта несколько крутых матюков.

Едва она ослабила хватку и перестала судорожно дергаться, я развернулся, просунул руки ей в подмышки, коленями раздвинул ее ляжки, толкнулся вперед, и застоявшаяся, но ничуть не ослабевшая от долгого ожидания, упертая на дело Главная толкушка, смачно прошелестев по колючим кудряшкам, победоносно ворвалась в просторную, нежную и уже порядочно взмыленную писулю. От резкого толчка жалобно скрипнула кровать, и звякнули стаканы, стоявшие на тумбочке. Эухения, ощутив в себе то, о чем мечтала и грезила, сладко дернулась, крепко стиснула меня жирными ляжками, радостно взвыла:

— Ого-о-о!

Тут уж я не жеманничал и не осторожничал. Толчки получались резкие, хлесткие, как выстрелы. Ухватив Эухению за запястья, я распял ее на безудержно скрипящей кровати и яростно драл, рыча как медведь или иной хищник при пожирании добычи. При этом я еще и старался как можно теснее притереться к ее грудям, будто собирался размазать их как масло по бутерброду. Но ей все это нравилось — сомнения у меня не было. Ладони наши сцепились пальцами, ее бедра резко и мощно дергались, рот исторгал хриплые ритмические стоны:

— О-ох! О-ох! О-ох!

Отпустив руки Эухении, я перебросил ладони ей на грудь и, не переставая накачивать, стал вращать одну титьку по часовой стрелке, а другую — против. Струмент от интенсивного трения распалился, занялся многообещающим огоньком, Эухения вцепилась руками мне в бока, мяла их и тискала пальцами, рот ее оскалился, а там, в горяче-мокром месте, где бешено метался неутомимый живой челночок, какое-то крепкое колечко жадно охватило толкушку… Бедра, живот и вообще все увесистое тело супергадалки так раскачалось и раздрыгалось, что я ощущал себя катером, несущимся по бурному морю, подпрыгивающим на волнах, но не сворачивающим с избранного курса.

— У-у-у-уо-а-а! — взревела Эухения, изо всех сил прижав меня к себе и вмяв в свои пышные телеса. Толкушку окатило ласковым кипяточком. Еще пара лихих тычков сквозь пылающую плоть — и меня прожгло аж до костей и глубже! Толкушка азартно пальнула, чтоб не оставаться в долгу, а я, не раскрывая рта, промычал что-то нечленораздельное…

— ‚-ма-а-а…

— Сказка! — блаженно вытянув ноги и закинув руки за голову а-ля «Обнаженная маха», произнесла Эухения. — Я не верю, что это со мной было…

К этому моменту я уже выполз из ее объятий и распростерся на простыне, ощущая приятную расслабуху и общее удовлетворение. То есть такое, когда больше ничего не надо. Окромя того, чтоб вздремнуть минут 600 или побольше. Все-таки проспал я перед этим мероприятием не так уж и много, а силушки из меня эта самая «still sexy granny» выкачала порядочно.

— Ты устал, мой мальчик? — вполне материнским голосом озаботилась Эухения. — Это ничего. Минут через десять ты снова будешь в отличной форме.

— Это не от твоего коктейля случайно? — поинтересовался я.

— Конечно. Он для того и изготовлен, малыш. Все должно было произойти еще три года назад, но тогда, должно быть, судьбе это было неугодно. А теперь все свершилось именно так, как я хотела… Я готова была черту продать душу, чтобы быть с тобой!

Раньше я отнесся бы к такому заявлению, как к некой гиперболе, и ничуть бы им не обеспокоился. Но сейчас, после того, как я уже сам продал одну из населяющих меня душ, вопрос показался мне очень серьезным.

— Ты еще не жалеешь, что переспал с такой старушкой, а? — кокетливо спросила Эухения, повернувшись ко мне лицом. — А то у тебя какое-то грустное личико…

— Нет, — ответил я, погладив ее по прохладной, липкой от испарины груди.

— Все было очень здорово, просто я устал.

— Это скоро пройдет, не беспокойся. И тебе снова захочется меня потерзать… — Эухения игриво подула мне в лицо. — Может быть, принести тебе покушать?

— Наверно, кого-то будить придется? — спросил я, пожалев всей душой тех несчастных эксплуатируемых трудящихся, которые ради кайфа похотливой госпожи и ее хахаля вынуждены будут прервать свой законный сон и в три часа ночи идти к плите или катить сюда не то поздний ужин, не то ранний завтрак.

— Это не твоя забота, — сказала Эухения успокоительно, — здесь я хозяйка, и никто пикнуть не посмеет. Тут все делают тогда, когда мне это надо. У меня нет профсоюза и ни в одном контракте не записано, что я не могу потребовать завтрак в три утра!

Само собой, мне показалось бессмысленным выступать в роли защитника прав трудящегося и эксплуатируемого народа. К тому же я надеялся, что заботы по организации моего питания займут хотя бы час, и я смогу некоторое время подремать.

Однако оказалось, что у меня устарелые представления на этот счет.

Эухения вынула из тумбочки, на которой стояли стаканы, некий пульт, похожий на те, что употребляют для дистанционного управления телевизором, только еще и со штыревой антенной, как на радиотелефоне. Затем она нажала какую-то кнопку. Послышалось легкое урчание, и небольшая картина, висевшая на стене слева от кровати, убралась куда-то в багет, а на ее месте засветился экран — никак не меньше 51 дюйма по диагонали, то есть если по-русски, то метр с хвостиком. На экране возник план второго этажа того корпуса «Горного Шале», где мы сейчас находились, а на изображении комнаты, где мы лежали на постели, мерцал зеленый «зайчик». Здесь же, на экране, располагался столбик, обозначавший всякие этажи и уровни, вплоть до того подземного стометрового, где пролегало метро гражданина Лопеса.

Но Эухении так глубоко погружаться не требовалось. Она нажала на пульте две кнопки с цифирьками, и на плане, видимо, на изображении нужного помещения зажегся красный мерцающий «зайчик».

Сразу после этого схема исчезла с экрана, и на нем появилось изображение интерьера небольшой кухни, где сидела и дремала за столиком служанка Пепа. С экрана донеслась трель звонка, и Пепа, встрепенувшись, вышла из-за столика и подошла поближе к телекамере, заняв собою все изображение.

— Слушаю вас, сеньора, — с легкой сонливостью в голосе произнесла инженю.

— Мне нужен полный кофейник, сахарница и десяток сандвичей, поразнообразнее. Через пятнадцать минут, — сказала Эухения тоном, совершенно не терпящим возражений. Пепа тут же стряхнула с себя остатки дремоты и принялась за работу.

— Интересно, она нас видит? — спросил я, отчего-то засмущавшись.

— Нет, только слышит. Я могу видеть все, что делается во всех помещениях дома, а меня только слышат. Если, конечно, я захочу, чтоб меня слышали. Пока я не нажму кнопку вызова, которая сперва заставляет звенеть звонок, а потом кнопку передачи, никто не слышит, что я говорю. Если я отпускаю кнопку передачи, меня уже никто не слышит.

Тут я вспомнил, что три года назад Эухения показывала мне подобную же систему теленаблюдения у себя в доме на Боливаро-Норте. Тогда с ее помощью мы подслушали и подсмотрели весьма занятную беседу Тани-Вики с ее «биоматерью» Бетти Мэллори.

— Ты и здесь завела то же самое, что в городе? — спросил я, указав на экран.

— Нет, это было сделано раньше, еще при Лопесе, — ответила Эухения. — Я просто ее немного модернизировала. А потом, после того, как «джикеи» три года назад сильно повредили «Шале», ее еще более усовершенствовали.