– Пойдешь?! – И не понять по Лехиному вою, чего он вдруг психует. – Ты к ней пойдешь?
Из костяшек пальцев кровь сочится. Но небольно, как из другого человека.
– Ну, ладно. Выздоравливай. Мы тебя завтра проведать придем, – говорит Вейцик и руками разводит широко. – Медицина бессильна.
И они уходить начинают. Но потом Леха возвращается от кустов и шарф с себя снимает и на Сереже завязывает, потому что у него есть сопливый младший брат и Ширява привык.
– А вы куда? – Сережа стоит, как дурак, и дает себя обматывать, но интересно же.
– На кудыкину гору.
– Сказать трудно?
– Секрет! – и под горлом самым ему шарф душно стягивает. Этот Ширява или не понимает, дурак, или издевается. А просить его – вот еще, раз секрет!
– Ты идешь? – Вейцик уже возле карусели злится.
– А… а мне можно с вами? А он потом человека перепиливал?
– Я пошел! – орет Вейцик и к гаражам бежит. Там в одном гараже только свет, где дед Капусты свой драндулет инвалидный держит по кличке «пукалка».
– Ха! – Сережа пятится. – Вас Капуста позвал!
– Ну, позвал.
– И весь секрет?
– Он сказал, чтоб мы других пацанов не звали.
– А я б и не пошел! – Сережа ему вслед уже кричит: – Я б и не пошел! Я бабушке слово дал! Много случаев гибели известно, – (чего зря кричать? они уже далеко совсем), – от взрыва выхлопных газов!
И совсем темно оказалось, как в кастрюле под крышкой, как шпротине в консервной банке, у которой ведь тоже рук нет, которую дядя Боря с собой увез. Сережа не в сторону гаража пошел, а просто в ту сторону, в которой стояли и гаражи – замками, как орденами, наглухо увешанные – важные. И только Капустин – настежь. И все на цьшочках склонились карбюраторные внутренности погладить, потрогать, ногтем подцепить. Ты же – только килька в ночном томате, которую Капуста может спокойно за шкирку взять и хоть на крышу зашвырнуть, хоть куда! Он Ширяву летом в бак для мусора посадил, в квадратно-железный, его еще там две кошки помоечные исцарапали. Самая же лучшая в мире машина – марки «мерседес». Хотя она и не самая быстрая, и не самая вместительная, и не самая вездеходная. По отдельности она ни в чем не самая. Так еще бывает только с некоторыми людьми. Например, когда мама в весенние каникулы сказала, что они, наверно, не будут вместе с папой жить, потому что папа и не самый умный («Ты что? Наш папа?!»), и не самый сильный («Ты же не видела! Он, в парке Горького когда мы были, 70 килограммов выжал!»), все умные и сильные давно в кооперативы ушли и деткам своим видушки купили, как дядя Боря девочке Санне, а твоему папе за семь лет двадцать рублей пристегнули, он и рад без памяти, а знаешь ли ты, что бедный человек не может быть ни сильным, ни добрым – не на что ему! («А наш папа все равно! Все равно!») Что все равно? Это ему все равно.
Вот что надо было тогда ответить: он просто самый-самый, как «мерседес». А ты, мамочка, самая умная, самая красивая, самая быстрая, как «тойота». А бабушка – как «нива», незаменимая осенью на проселочной дороге.
Нос снова шмыгает, шарф жмет, рук по-прежнему нет, а без них, как без куртки, а без куртки, как без рук, и судороги, как 220 вольт. Батарея! Если положить на батарею, пальцы разгорячатся и оживут. Ежу понятно. Вот. Он бежит к подъезду, не разбирая луж, они – мокрые, и асфальт мокрый, а когда оглядывается, сияющий гараж, как пряничный домик в дремучем лесу, а в нем тысяча прекрасных вещей, домкрат нечеловеческой силищи, тугая шина про запас, леечка с маслом, которое льется из ее длинного клюва, как будто это цапля кормит своих птенцов, – и все по отдельности, и все вместе они сверкают. В 24 прыжках, в 38 шагах – а еще дальше, чем война, когда немцы в Полтаву пришли. И бабушке тогда тоже было десять лет и еще страшней, чем ему сейчас. Но она же выдержала. Как же он мог пропагандировать войну – неужели непонятно?
Я – раненый солдат, мне осколком руки оторвало, я не вернусь домой, я – сын полка, я по-маленькому хочу. Я умру сейчас! И всегда почему-то начинает хотеться вот в этом месте – на подъезд условный рефлекс, а уж в лифте я точно… Надо думать о другом! О Диане! У нее унитаз голубой, только треснутый весь, как в паутине, а в школе – там все курят, в лагере же просто дырка была, и страшно подумать, если рядом поскользнешься… ой, смотри, из ноги писает! Люди женятся, чтобы сделать ребенка, а она ведь уже одного сделала, и хватит – зачем же ей на дяде Боре жениться? Она больше не хочет иметь детей: ей единственный ее сыночек всю печень отбил, пока сидел внутри. Польется сейчас!
– Сережа?!
– Ой, здравствуйте.
– Ты чего, как старичок, скрючился? Коля был на уроках?
– А вы мне подъезд, пожалуйста, откройте.
– Ты что мне мозги крутишь? Был или нет?
– Был. До свидания.
– Маме своей скажи: если ей нужны такие же, как она брала, пусть ко мне зайдет. Только, скажи, теперь дороже.
– Кто дороже?
– Она знает, она брала. Коля на всех уроках был?
– На всех.
– Маме передай. Не забудь! – и дальше пошла, к десятому подъезду, сама маленькая, а две сумки – до земли.
И опять захотелось! И две капли уже наружу выпрыснулись. Только прыгать! Выше! Чаще! В роще! В чаще! До задыхания! До полного наплевать, что там у них в гараже! До грудной жабы, ква-ква-квакающей в горле! А-нам-все-рав-но! На-по-лу-ле-жит-то-пор. Ле-хин-шар-фик-ос-лаб! Рас-хо-те-лось-по-чти! Вот бы за дяденькой успеть, нырк, чирк, фырк, юрк – вскочил! И уже на втором, нет, на втором с половиной этаже – рухнул. Грудная жаба в груди все еще прыгает, и от нее черные круги по воздуху, как по воде. Лифт гудит. Едой отовсюду пахнет. Раньше такие черные круги получались, если на лампочку быстро взглянуть, зажмуриться и на глаза пальцами надавить. А теперь сами плывут – здорово, удобно!
«У тебя от бабушки не должно быть секретов! Ты что сейчас делал под одеялом?» – «Колено чесал». – «Честное слово?» – «Честное слово». – «Все равно руки надо под щечку положить». – «Неудобно мне так!» – «Всем удобно, а ему неудобно! Нельзя неправильно спать!»
А теперь будет можно.
Руки, руки! Я – ваш хозяин, как меня слышно? Прием! – Мы – руки, мы – руки. Слышно нормально, прием! – Руки, руки! Я – ваш начальник-генерал. Приказываю прекратить сближение. Приказываю начать отдаление. Как поняли? Прием! – Поняли! Хорошо даже поняли. Пытаемся перейти к отдалению. Мешают пальцы! – Пальцы! Пальцы! Я – ваш генерал. Как меня слышите – нормально? – Фить, фить, фить, фьюить! – Пальцы, пальцы, кто на связи? – Быр-быр-быр, пук-пук! – Приказываю устранить помехи! Слушай мою команду: равняйсь, вольно! Воль-но-о! Я кому говорю? – Мы ничего не понимаем, пальцы не выходят на связь. – Пись-пись-пись! – Молчать!! – П-с-с…– Отставить! Смирно! – Пс-с!
Ужасно! Горячо! Хорошо! Ужасно! Хорошо-то как! Хоть лети! Как же ужасно хорошо! И нестыдно-легко-легко. Только надо подальше уйти. Подальше, повыше. И не особо большая лужа получилась. Я маленькая тучка, я вовсе не медведь, ах, как приятно тучке… Пролилась и улетела на третий, нет, на третий с половиной этаж. На четвертый – где дядя Юра живет и всегда немного страшно: здесь летом гроб стоял в оборочках, как бабушкин фартук. Если брюки сами собой просохнут, никто и не догадается. Там, где крышка гроба стояла, – детские санки. А если Диана вдруг выйдет? «Ну ты, чудо в перьях, – что, до горшка не добежал?» Надо ответить: «Я в лужу упал!» Но она же бесстыжая, она принюхиваться начнет, таких, бабушка говорит, раньше за сто первый километр выселяли. Надо сказать: «Я от Белкина заразился. Называется энурез. Вот я на вас как дыхну!» Но бабушка говорит: «И как она никакой заразы не боится?»
Лифт наверху открывается, и сразу собака лает – это же Тимошка, на восьмом. Он и лапу умеет подать, а палку принесет – не из-за сахарка, из чистой дружбы. От мокроты и прилипшести только сейчас по-настоящему противно делается. Сделалось уже. И зачем-то он все-таки пришел на свой этаж. Чьи-то шаги за дверью? Там – мама? Мамочка, только не ругай меня. Я знаю, это я сам виноват. Я же бил тебя по печени – помнишь? До сих пор себе этого простить не могу. Я тебя, наверно, все-таки не ногами бил, а руками – ты же не могла видеть, чем. Руками! Вот им за это! Все по-честному. Награда нашла героя. Ты же когда поешь что-нибудь вкусненькое… Только надо негромко реветь. Ты после вкусненького таблетки пьешь, за бок держишься. Прости меня! Я больше… я никогда больше…