Там, где раньше горел меч, просто горел закат. И я понял, что идти мне некуда. И стал есть из скорлупы толченые зерна, приправленные белым соком, а она сидела рядом и смотрела, как я ем. Сначала я хотел спросить: та же она или только что сделанная другая и один ли у них был замысел, но потом я подумал, что это теперь неважно, что я здесь тоже, конечно, совсем не тот… И от этого мне стало весело, и я бил себя по коленям и кричал, передразнивая того: «Господи! Она первая!» И она тоже от этого развеселилась и давала себя гладить руками. И мне стало еще веселей. А потом мы играли друг с другом, как это делают звери и птицы. И она от этого кричала: «Боже мой! Как сильно ты любишь меня! Люби еще, еще сильней!» И мне снова стало казаться, что она не другая, а та же самая женщина, из-за которой все и произошло. И когда она заснула, я долго ее разглядывал, но так и не смог ничего понять. И это мне не понравилось. И я подумал, что это и есть Его проклятье и что будет оно всегда. И забыть его можно на одно недолгое мгновение. И я разбудил ее и снова, как делают звери и птицы, это мгновение стал в ней искать.

Он – Сережа.

Они – Леха и Шурик. Они – все. Все они!.. Им всем сегодня можно. Одному ему нельзя.

Он, Сережа, стоит у подъезда. Они, Леха и Шурик, раскручивают пустую карусель. Доломать ее хотят – не иначе. Ширява и Вейцик – им можно. Им в 16:00 всем можно!

А сделать пластическую операцию и тоже пойти! Чулок на голову натянуть: спокойно, Маша, я – Дубровский! Нет, шоколадку за рубль двадцать расплавить и – на голову: «Я прыехаля к вам Занзибара, дружба-фройншафт!» Маргоша сразу: «Оу, ес, ес, дружба!» – весь первый ряд расчистит и его усадит.

Он, Сережа, стоит на крыльце, и на него не капает. Они же, Ширява и Вейцик, мокнут. Им же хуже. Они карусель раскручивают и орут.

Вейцман:

– Дети! В подвале! Играли! В гестапо!

Ширява:

– Зверски! Замучен! Сантехник! Потапов!

Портфели в кучу листвы побросали. Куча как муравейник. Рыжие листья постепенно заползут в портфели и все там изъедят.

Мы – Сережа, Шурик, Леха. Так было утром и было всегда. Теперь же Сережа – он, тот самый, не для которого. А Ширява с Вейциком – они, все, которым… ГИПНОТИЗЕР! Невозможно, душно – заревет сейчас. Это как всю-всю жизнь ждать Нового года и в щелочку увидеть уже, как под елку что-то большое в шуршащей бумаге для тебя кладут, и в другую щелочку, как бабушка густой заварочный крем с ложки на пупырчатый корж стряхивает, – все это увидеть и без пяти полночь умереть. – ГИПНОТИЗЕР. Это вот как: как летом с ангиной два часа в электричке битком, все пересохло до кишок, как в тостере, а мама шепчет: «Потерпи-родненький-приедем-там-собачка-там-девочка-Санна-там-морс-из-клубники-только-потерпи!» И час еще надо на маленькой станции автобуса ждать, где негде сесть и можно только к стене прислониться, зато на ней есть выколупанная дыра «Девочка Санна и ее собачка» – только хвост осталось доколупать, но побелка набилась и больно под ногтем давит, а мама бормочет: «Не-повезло-тебе-с-мамой-больного-мальчика-в-такую-даль-но-если-бы-у-них-был-телефон-понимаешь?» А ты уже в озере плывешь, в котором вместо воды – морс из клубники. И говоришь: «Ладно, про собачку расскажи, она – какая?» И наконец автобус приходит, но очень маленький, и все толкают друг друга мешками и корзинами, никого внутрь не пуская. И когда вы в автобусе – это уже непонятно как. И уже неинтересно про собачку. И всю дорогу, как в дедушкиной игре: по кочкам, по кочкам, по буграм, по буграм, – а не смешно, и ты спрашиваешь, забываешь и снова спрашиваешь, много ли у них морса, а вдруг они выпили его уже, а вдруг он прокис, а вдруг там нет никого… А мама говорит: «Ну-что-ты-глупыш-мой-мы-же-за-неделю-уговорились-с-дядей-Борей-он-за-околицей-давно-стоит-нас-с-собачкой-встречает!» А после автобуса надо трудно идти в высокой траве. И дяди Бори нету ни за околицей, ни после околицы, и собачки нету – не лает. И замок на двери пребольшой. «Этого не может быть!» – кричит мама и так кулаком в окно колотит – вот-вот треснет. И ты говоришь: «А может, они морс на крылечке оставили?» А мама не слышит: «Вот скот!» А ты говоришь: «Кто скот?» А мама: «Маленький-миленький! – и целует, целует мокрыми от слез губами. – Прости-меня-господи-ты-боже-мой! Скот – в хлеву. Мычит, некормленый!» И вот только тут до тебя доходит: морса не будет, Морзе: точка, точка, тире – папа, спаси нас! – не будет.

Шурик в перекладину впился, по бочонку побежал. Ширява рядом стоит. И орут хором:

– Маленький! Мальчик! Зенитку! Нашел!

Ту! Сто четыре! В Москву! Не пришел!

Японочка Казя, как маленькая лошадь, не мигая, косит глазом на обрубок хвоста. Его очень вдумчиво обнюхивает Том, по приметам белый, а сейчас просто грязный болонк. У него было трудное детство – он два раза щенком терялся, и они с мальчишками на велосипедах повсюду объявления расклеивали.

«17 октября. В Актовом зале. В 16:00!»

Сережа три раза проверял, на всех переменах: объявление гипнотизировало само. Отменяло волю и слух. Всех делало лупоглазыми Казями. Даже звонка никто не услышал и как Маргоша откуда-то выросла: «Вам на урок – особое приглашение?!» А Викин папа в Полтаве ходил к колонке полуголый. «Нет в жизни счастья» – это на левом плече было написано. А на правой руке: «Года идут, а счастья нет».

Вшшшшш! – во двор врывается синий «жигуленок», и в первой же луже у него вырастают два больших, шумно опадающих крыла. Во второй луже они вскидываются уже совсем по-лебединому: вшш-ж!

Казина старушка тоже залюбовалась ими и не успела вовремя отбежать.

– Хам! Вы – хам! Хам! Что смотрите? – это она уже Леше и Шурику кричит. – Такими же хамами хотите вырасти? Пионеры называются. Казя, я ухожу! А ты – как знаешь!

Голос ее плачет, усатая губа дрожит. А главное – она истекает грязью и никуда не уходит. Теперь уже Казя нюхает под хвостом у Тома. Ее умное, как у отоларинголога Софьи Марковны, лицо вот-вот, кажется, заговорит и поставит правильный диагноз.

Ничего бы этого не произошло, 1) если бы Казя надула посреди кухни и они бы за ненадобностью никуда не пошли; 2) если бы она в прошлом году заразилась чумкой и тоже, как бедный Чарли, умерла; 3) если бы сама эта бабушка погибла от чумы в Одессе, а лучше бы осталась жива, но во время первой мировой войны эмигрировала на остров Елены, впоследствии названный в ее честь; 4) если бы он скатал сочинение у Чебоксаровой – своими словами, конечно, и был бы сейчас как все они, все, которым – тьфу! 5) если бы он с Симагой зашел в «Союзпечать» посмотреть новые марки и ничего бы этого не увидел; 6) если бы синий «жигуленок» пять минут назад, спасая жизнь разыгравшихся на проезжей части старшеклассников, резко свернул и врезался – во что бы? – Сережа додумать не успел: как только он ключом на веревочке открыл дверь – зазвонил телефон.

– Говорите!

– Серый? Мы те из автомата звоним. Выглянь – тебе Леха стоит рукой махает.

– Щас! Давно не виделись!

– Серый! Значит, план такой: заходим с тылу!

– Я трубку кладу.

– Тьмы-ты-ты! Стоп! Ширява говорить будет!

И Вейцик Лехе трубку отдал.

– Серый, привет!

– Отвяжитесь, а? Может, вам весело, а кому-то, может…

– А ты, парень, как хотел? За призыв к войне – знаешь что? Карается законом Конституции СССР – до высшей меры!

– Кто призывал? Я призывал? Я только написал… И тут опять Вейцик в трубке говорит:

– Ты приходи, слышь? Только не сразу. Маргоша – дура слабонервная, он ее первую отключит. Как понял? Прием!

– Пусть сначала Ширява скажет: высшая мера – за что?! Я же в журнале прочел. Понимаешь, я…

У! у! у! у! у! – гудки. Ширява – не иначе – на рычаг нажал.

У! у! у! – как в питомнике обезьяньем. И он на стол трубку положил, чтобы прекратить, если у них еще двушки есть.

У Сережиного папы татуировок нигде не было. Он вместо этого носил круглый значок «БОРИС! ТЫ НЕ ПРАВ!». Но обещал, когда опять поедет в Битцу, купить там значок «СЕРГЕЙ! ТЫ НЕ ПРАВ!» – сразу три значка, чтобы и мама и бабушка тоже могли в нужный момент их надеть. А мама сказала, что лично она такой значок готова носить не снимая. И на бутерброд с джемом, который она к губам поднесла, села пчела.