– Их сука – опять! Ты посмотри! – крик на одном этаже, но на все этажи помноженный. – В стране жрать нечего, а она себя поперек шире! И не держит уже!

– Тише. Что ты нюхаешь? Ты еще лизни, – но шепот тоже умножается, и в сумме – шипение.

– Она завтра твоему внуку кучу в коляску наложит!

Неужели не понимают, что такую лужищу не мог сделать карликовый пудель? Господи! И уже в какую-то дверь кулаками стучат.

– Зина, не глупи. Я пошел.

– Тоже в штаны наложил? Мужик! Нет! Я этому сейчас положу конец!

А вдруг они по следу пойдут? Опять в дверь стучат. А если пойдут? А я тогда лбом на наш звонок надавлю – чик-трак, я в домике! И коврик у нас мягкий – надо же какой! – раньше на нем не сидел – удобный. Ногами так не почувствуешь. Больше всего, конечно, щекой почувствуешь, а еще больше – руками. Руки – это вообще, оказывается, такая удивительная вещь – от них всё! От них драка, от них и любовь, когда, например, кошку гладишь или под шейкой чешешь, а она мурлычет, жмурится – это ведь самое лучшее, что ты можешь для нее сделать. Люби ты ее в сто раз больше – ничего ты для нее лучше не сделаешь уже. И кровь из пальца руки берут, чтобы потом жизнь спасти. И Вика ведь палец резала, чтобы… Руками рисуют, едят, чешутся, одеваются, раздеваются, играют на пианино, если умеют, чинят, ломают, опять чинят, хватают, отпускают, чешут спину, набирают телефон, если мокрое к телу прилипло – руками можно бы было отлепить, чертят на работе чертежи, домой их в руках приносят и дальше чертят, руками теплые вещи к зиме вяжут, палками лыжными от земли отталкиваются и, как на рапирах, дерутся. Разговаривают даже! Глухонемые, например, или если на уроке надо незаметно подсказать. И ругательства нехорошие руками тоже есть. В древности, раз ты украл рукой, – руку человеку и отрубали. Все по-честному. Если, например, взять глаза, или нос, или уши – они, конечно, лучше рук: не дерутся, не царапаются, не крадут, попу не подтирают, не воняют – табачищем, как у Капусты. Зато они, как девушки-крестьянки в доме Троекурова, – за всех, для всех стараются. Чтобы глаза могли читать – они свет зажгут, чтобы уши могли балдеть – они кнопку нажмут. Особенно много нос о себе понимает: фу, фи! А руки и в мусорное ведро полезут и один раз в унитаз – но все равно тогда уплыло Викино колечко. И зимой руки больше всех мерзнут и в реке больше всех гребут. И вообще руки – это неполучившиеся крылья. Надо только правильной конструкции на них надеть перистое облачение. В этом смысле руки вообще лучше всего прочего, вместе взятого! И еще они в том смысле лучше, что самое пушистое – кошку или кроличий хвостик, – самое нежное, самое гладкое, как, например, фольгу от конфет, они могут почувствовать, полюбить как никто! И мамины плечи на пляже – теплые-теплые, гладкие-гладкие – они могут посыпать струйкой песка, а когда песок утечет, а его остаток сдуется и плечо снова засверкает, они по нему заскользят подушечками, до шелушинки дойдут: «Мам, можно я ее ногтем подцеплю?» – «Только осторожно!» – и когда эта шелушинка с тихим треском, как крик кузнечика далеко за рекой, оторвется, тогда – но это лучше другой рукой, которая незнакома с шершавостью чешуйки – по этому месту плеча быстро проскользнуть. Ни для чего, просто так. Хорошо! Левая рука, безусловно, умней правой. Она же ничего не делает и много думает: ну вот зачем она родилась и что оставит после себя? Лифт опять вверх поехал – перегруженный, что ли? весь дрожит! Поэтому левая рука всегда с удовольствием приходит на помощь правой. Во-первых, конечно, руки в тысячу раз порядочней ног: они ни за что никого не раздавят, а нога – пожалуйста. Ушам и тем приятен хруст тараканьей смерти. И глазам – любопытен. Одни только руки этого вынести никак не могут. Вот они, оказывается, какие! А то, что они под одеялом могут, допустим, не только колено чесать, но и пиписю трогать – это потому, что им скучно с коленом. Колено тупое, а писюлька живая, она до того живая – что ты весь от нее живой делаешься, весь! Что же в этом плохого? Если руки человека кормят, чтобы он был живой, – это, бабушка, по-твоему, хорошо. А здесь же то же самое почти, только они уже теперь проверяют: ты живой? весь живой? – да, да! очень живой! Хорошо ведь? Ужасно хорошо! Только…

Когда гроб на табуретках во дворе летом поставили, дяди Юрина мама в нем со сплетенными руками лежала – не живая! Вика говорила, всех мертвых так в могилу кладут. А душа еще дней девять-десять или даже сорок кругом летает и видит все. Неграмотные люди раньше думали, что это – привидения, а на самом деле это – летающая душа. Потому так страшно на кладбище ходить. Вика говорит, одни бандиты поймали девушку, замучили, убили ее, отрубили ей ноги, потом поставили их перед дверью и записку написали: «Мама, я пришла домой». А Белкин рассказывал, что один мальчик не подозревал, что у него дедушка лунатик, увидел, как он ночью по бельевой веревке идет, – и умер от страха. А еще одна мать не любила своих детей…

Телефон звонит – совсем рядом.

– Я слушаю, – говорит за дверью папа. – Нет, не приходил. Что? Бред какой-то… Ну давай будем вместе искать.

Это – с работы. Там у них опять что-то сломалось, и надо искать – что! Сейчас он скажет: совдепия чертова!

– Татуль, ты не волнуйся. Ну сказал он тебе «честное пионерское» – это же для них сейчас!..

Мама? На другом конце – мама.

– Татуль, я не спорю. Хорошо. Найти в красной книжке телефон и сказать «от Вербицких». Я понял, понял.

И опять телефон звонит – за Дианиной дверью. Диана кричит:

– Кто? Жопа! – и хохочет вдруг.

Папа говорит:

– Добрый вечер. Я… Нам порекомендовали к вам обратиться Вербицкие.

Диана говорит:

– А больше ты ничего не хочешь?

Папа говорит:

– До завтра мы не можем ждать.

Диана кричит:

– Сам туда сходи! Был? Еще раз сходи! – и опять хохочет вдруг: – Ну ты меня, Фунт, заколебал! Ты че? У парня дизентерия! Не, я невыездная.

Папа говорит:

– Вы не имеете морального права!

Диана говорит:

– Я больше с козлами не тусуюсь.

– Тогда порекомендуйте нам кого-нибудь… Ну то есть, конечно, не лишь бы кого-нибудь.

– Пупок развяжется!

И тихо-тихо стало – оба молчат. У кого-то на плите картошка сгорела, как в лесу, только дыма не видно.

Папа радостно:

– Пишу! От Мирзоева.

Диана ехидно:

– Так ему кто игрушку купил – тот и папа.

– Огромное вам спасибо!

– А ху-ху не хо-хо?

Душа – это и есть я сейчас. Всех слышу, а меня – никто. Они все есть: ходят, говорят, а я их потрогать не могу. Хотя, конечно, тело еще мешает немного. И мокрятина липкая. А то бы улететь к морю и жить там – всей душой. Днем под водой жить, среди водорослей, рифов, а всю ночь смотреть на звезды, как спутники между ними медленно-медленно плывут. Это очень сложно – сразу отличить звезду от спутника. Особенно когда долго смотришь и уже все звезды тоже подрагивают. А ты все смотришь, смотришь и вдруг кричишь на весь двор, нет, на весь Афон – потому что явно же это падает наш корабль с нашими космонавтами. И тетя Айган и дядя Арсен сбегаются и над тобой смеются: «Э-э! Был бы корабл – программа бы „Врэмя“ сказал!» А ты кричишь: «Это он сейчас, сейчас упал!» А тетя Айган говорит: «Э-э! „Врэмя“ бы все равно сказал!» Шершавой ладонью по голове гладит и уходит. Цикады же позванивают в черноте, как электронный телефон за дверью директора: пилик, пилик – а там никого! Их в траве столько же, сколько звезд. И подрагивают они так же, просто их не видно. А звезды далеко, и их не слышно. Когда же папа с мамой наконец приходят из кино…

Дверь вдруг начинает хрустеть замком. Но подняться без рук, оказывается, невозможно почти.

– Я как почувствовал! – Это папа вышел на порог. – Мама уже не знает, куда бежать! – под локти схватил и сразу на ноги поставил. – Ей мальчики во дворе рассказали. Бред какой-то! В самом деле! – и то ли руки Сереже разжать хочет, то ли ждет, что все сейчас шуткой обернется.

И снова железный лязг – Диана в щель лицо просунула, потом и плечи – в своем халатике скользком.