Месса тем временем продолжалась. Пока аббат читал молитвы, паства стояла на коленях, повторяя за ним слова. Ги тоже старался проникнуться тем восторженным чувством, которое всегда овладевало им в церкви, – но не мог. Помимо воли он думал об Эмме, вспоминая легкое прикосновение ее губ к своему лицу, запахи цветов в ее венке и горячего молодого тела, которые ощутил, оказавшись там, перед папертью, так близко от нее. Странное волнение охватило его. Чтобы лучше видеть Эмму, он вышел из-за колонны, слушая грубую латынь проповеди отца Радона и не сводя с девушки глаз. О, как ему хотелось, чтобы служба скорее закончилась и он вновь смог оказаться подле нее! Он увидел, что и Эмма порой поглядывает в его сторону, ее яркие губы складываются в дразнящую улыбку, а на щеках появляются лукавые ямочки.

Наконец паства вкусила святого причастия и тотчас прозвучало долгожданное: «Идите, месса кончена». Процессия монахов покинула церковь, и ее своды наполнились гулом возбужденных голосов прихожан, направлявшихся к выходу. Ги задержался у кропильницы, надеясь подать Эмме святой воды. Со своего места он видел, как она сбежала с хоров, но тут ее окружила толпа молодежи, среди которой топтался и здоровенный детина в красной тунике. Похоже, он был в этой глуши заводилой – когда он что-либо говорил, все, в том числе и Эмма, внимательно слушали его, девушка глядела на него с улыбкой. Потом рассмеялась и, когда вся толпа двинулась к выходу, доверчиво вложила ладошку в его огромную ручищу. Проходя через притвор, она словно и не заметила Ги, зато ее спутник бросил в его сторону откровенно насмешливый взгляд.

Праздничное пиршество должно было состояться ближе к полудню. На лугу за церковью уже завершились приготовления к изобильной трапезе. Монахи и помогавшие им дружинники Фулька устанавливали деревянные столешницы на козлах, от аббатства вереницей потянулись послушники, неся угощение: сыры, белые и черные кровяные колбасы, вареные яйца, вяленую рыбу, молочные напитки в деревянных сосудах, тыквенные бутыли с сидром, кожаные бурдюки с вином. Монахини из башни Девы Марии и замужние поселянки раскладывали на столешницах теплый, утренней выпечки, хлеб, резали сыр и копченое мясо, горстями насыпали на листья лопуха изюм, водружали снопы лука, сельдерея, петрушки. Были на столах и вареная репа, и бобы, но привыкшие к постной пище монахи даже не смотрели на них: как и жители лесных деревушек или воины из свиты Фулька, они предпочитали толкаться среди дымящих костров, вокруг вырытых еще с вечера ям, где медленно горели угли, над которыми на вертелах жарились туши овец, свиней и даже заколотого специально к празднику быка. Жир, треща и вспыхивая синими огоньками, капал на раскаленные угли. После скудной пищи зимних месяцев этот пир должен был стать праздником, событием, о котором еще долго будут вспоминать, когда придет пора набивать желудок вареными кореньями, запивая их водой из ручья.

Однако большая часть молодежи все еще предпочитала оставаться на лугу, где юноши устанавливали майский шест – специально выбранный для этой цели прочный и длинный ствол березы, который очистили от ветвей, оставив лишь зеленую верхушку. Ее украсили гирляндами цветов, среди которых преобладали уже начавшие никнуть ландыши – цветы мая, приносящие счастье.

Ги в одиночестве стоял в тени церковной галереи. В любое другое время он с удовольствием глядел бы на лица людей, обитавших в этой лесной долине, – они выражали безмятежность и довольство. Великая редкость в тяжелые времена, когда нельзя было передохнуть от беспрестанных набегов варваров и соседей. Среди густых лесов Луарского края затерялся этот крохотный клочок земли, куда стекались беженцы и изгои, чтобы обрести хоть ненадолго покой и пожить в достатке. Поистине то, что он видел сейчас, было сущим благословением Господним, и юный Ги, переживший за стенами обители Святого Мартина не один набег, непременно вознес бы хвалу Создателю, за то что в этом страждущем мире остался уголок, где человек может отдохнуть от бедствий и разбоя, но юноша все еще не мог оправиться от потрясения, охватившего его после встречи с невестой. Более того, глядя, как рыжеволосая тонкая Эмма льнет к парню в красной тунике, как кокетничает и смеется, мелькая среди гремящих панцирями ратников его отца, он испытывал ревность и странное, доселе незнакомое ему чувство обделенности. И это он, наследник могущественного графа, которого так пестовали монахи в Туре, которого так баловали и превозносили отец и его приближенные!

Он не заметил, как к нему бесшумно подошла графиня Пипина, ибо видел лишь Эмму, которая, хохоча, повисла на шее парня в красной тунике. Невольно сжав кулак, Ги с досадой хватил им по резному столбу галереи.

– Господь свидетель, тебе не о чем беспокоиться, – услышал он рядом негромкий голос Пипины из Байе. – Это всего лишь Вульфрад, сын Одо, местного кузнеца. И хотя он свободный франк и, пожалуй, самый завидный жених для сельских красавиц, однако, беру Небо в свидетели, никогда Эмма Птичка не станет женой пахотного человека.

Она с любопытством взглянула на побледневшее лицо племянника.

– Клянусь могилой моего горячо любимого супруга Беренгара, Эмма твоя и только твоя, Ги Анжуйский. А кузнец Вульфрад, сын Одо, может выбирать любую из приглянувшихся ему пригожих дочерей свободных франков, которые ровня ему.

Юноша продолжал смотреть на луг. Рука его крепко сжимала нагрудный крест.

– А не кажется ли вам, сударыня, что ваша дочь сама выбрала этого франка?

Пипина медленно покачала головой и улыбнулась, увидев, какими глазами смотрит юноша на Эмму, которую тем временем Вульфрад легко усадил себе на плечо.

– Нет, Ги. Она лишь забавляется, уверяю тебя. Я ведь знаю, как моя дочь стремится поскорее покинуть лес и, увы, вырваться в мир. Но я отпущу ее туда, лишь когда вы станете мужем и женой и ее сможет защитить мужчина из рода Анжельжер. Поверь мне, мой мальчик, Эмма ждала тебя все эти годы. А теперь успокойся и идем. Мы с твоим отцом должны обсудить все, что касается вашего брака.

Майские песни полны любовного томления, и тем не менее справлять свадьбу в мае – дурная примета. Именно поэтому венчание Ги и Эммы решено было перенести на конец июня. Фульк и Пипина при посредничестве преподобного Радона, повеселевшего после доброго совиньерского вина, установили размер выкупа за невесту и приданого. Присутствие жениха и невесты при сговоре считалось совершенно не обязательным, однако Ги слышал каждое их слово, сидя за длинным столом, где женщины и послушники расставляли угощение. Юноша молчал, пристально наблюдая за молодежью у шеста. Нет, он больше не настаивал на своем желании надеть монашеский клобук. Теперь он хотел совсем другого – взять в жены так поразившую его девушку. Но сама Эмма… Как она веселилась на лугу у майского шеста! Ее избрали королевой мая, и она снова пела, а затем повела хоровод, обходя все селение и останавливаясь у каждого дома с заздравной песнью, крестьяне же в обмен на зелень и поздравления подносили поющим угощения, которые тут же передавали детям, и те, борясь с искушением немедленно все попробовать, бегом неслись к церкви, где вручали лакомства монахам для общего стола. Эмма же вновь и вновь оказывалась над толпой, на плечах Вульфрада, и Ги, бог весть почему, злился на нее, разрываясь между желанием присоединиться к праздничной процессии и необходимостью оставаться с отцом, графом Анжу, памятуя о высоте своего родства. Стоило показать этой лукаво поглядывающей в его сторону кокетке, что он не намерен из-за нее связываться с каким-то сыном кузнеца. Да и что он, каллиграф и книжник, мог противопоставить плечистому Вульфраду, который даже среди рослых и крепких как на подбор дружинников Фулька выглядел равным? Ги слышал, как его отец спрашивал у отца Радона, кто сей детина, лит[45] он или свободный франк и может ли он взять его к себе в дружину. Радон тут же поднял шум, вопя, что, дай Фульку волю, он половину селения увел бы в ратники, на что Фульк огрызался: мол, Радон никак не возьмет в толк, что говорит с правителем этого края, который может вершить суд и расправу где вздумает. Настоятель же колотил о столешницу кулаком, твердя, что земля Святого Гилария-в-лесу принадлежит Церкви и у него имеются на то верительные грамоты.