Сейчас же Регнвальд храпел, как прирезанный боров. Мир пьяных сновидений освобождает человека от мучений уязвленной гордости. Король Харальд поудобнее поставил на спящего ногу, а сам глядел туда, где гостей веселили рабыни-танцовщицы, тоже изрядно подвыпившие, разнузданные, визгливо хохотавшие, когда мужчины хватали их, пытаясь перетащить к себе через столы. Было уже за полночь – время, когда знатным и порядочным женщинам следует покинуть пир, оставив мужчин одних.
Как раз в это время Харальд увидел, как одна из его жен, прекрасная Снэфрид, дочь Сваси[7], несет ему последний рог.
На миг Харальду показалось, что и пир, и окружавшие его люди куда-то исчезли. Он видел лишь одну свою красавицу финку. Конунг знал, что многие осуждают его за столь сильное влечение к женщине лапландских кровей, среди которых, как гласит молва, каждая вторая – ведьма. Снэфрид действительно знала руны и заговоры, а также множество магических обрядов, но Харальд не видел в том большого вреда. Порой, особенно когда за ними закрывались створки их большой, похожей на деревянный ларь кровати, он и сам начинал верить, что она колдунья, ибо ее искусство в любовных делах было таково, что конунгу не хотелось потом и глядеть на других жен и наложниц. Но воистину он не имел ничего против такого колдовства!
Со временем многие привыкли, что загадочная необщительная Снэфрид стала самой близкой для конунга. Поэтому, когда умерла его главная жена, датская принцесса, и он заявил, что во время весенних жертвоприношений заключит со Снэфрид брак по полному обряду[8] и объявит ее своей королевой, большинство ярлов и свободных бондов приняли это как должное. И теперь Снэфрид величали иначе: не низкородной ведьмой, а, точно валькирию, – Снэфрид Сванхвит Снэфрид, Лебяжьебелая. Сейчас, когда она несла рог, величаво шествуя среди огней, гомон смолк и скальды только восхищенно бормотали, поднимая кубки: «О земля ожерелий, поляна гривен, калина злата…»[9]
Снэфрид была высокой, с точеной фигурой. Даже жесткая парча платья и украшенный вышивкой передник, схваченный над грудью драгоценными пряжками, не скрывали вызывающей округлости линий ее сильного тела. Она двигалась медленно, едва отрывая ступни от устланного соломой пола, и при этом все ее тело будто жило своей, необъяснимой, особенной жизнью, притягивая взоры мужчин. Харальд не желал слышать сплетни, которые распускали его недруги: якобы Снэфрид одно время весьма милостиво относилась к мятежному Ролло. Нет, это скорее сам дерзкий мальчишка Ролло, желая позлить конунга, приставал к Снэфрид, пока Харальд не объявил ее во всеуслышание своей женой.
Сейчас же, когда Снэфрид с тихой полуулыбкой остановилась перед конунгом и протянула ему полный турий рог, он внезапно вспомнил их первую встречу, когда он прибыл в усадьбу Сваси и старшая дочь хозяина Снэфрид вышла ему навстречу, так же предлагая гостю полный рог, а он вдруг осознал, что сойдет с ума, сгорит в жгучем огне, если не утолит с ней вспыхнувшего пламенем желания. А когда старый Сваси заупрямился, не желая класть дочь в постель к требовательному гостю, Харальд уговорил его, предложив купить Снэфрид, – он дал Сваси много золота, сделал его хозяином обширных плодородных земель у побережья и даже усыновил трех его маленьких сыновей, пообещав сделать их ярлами и вырастить со своими кровными детьми. С тех пор он больше не расставался со Снэфрид. Сейчас же, любуясь красотой супруги, Харальд в который раз подумал, что не прогадал при сделке. Он обожал Снэфрид, не мог на нее надышаться, насмотреться. О, эта ее ласковая, словно полусонная улыбка! Это гладкое и белое, как моржовая кость, лицо, будто светящееся изнутри! У Снэфрид был яркий чувственный рот, тонкий орлиный нос и самые диковинные изо всех, какие ему доводилось видеть, глаза. Миндалевидные, чуть оттянутые к вискам, они придавали лицу женщины хищное рысье выражение, но главное – один глаз ее был аспидно-черным, словно вобравшим в себя весь мрак и мерцание ночи, а другой – светло-голубым, как холодное небо над фьордами в солнечный ветреный день, как снежный отблеск в ночи. И еще у нее были самые прекрасные в мире волосы – светлые, как шкурка белого горностая, вьющиеся тугими завитками, которые поддерживал надо лбом янтарный обруч. Пока Снэфрид была неполной женой Харальда, она не носила этого головного убора замужней женщины и ее великолепные кудри пышными волнами падали до колен, укрывая ее словно плащом. Глядя на нее, Харальд вдруг почувствовал, что уже устал и от пиров, и от еды, и от песен скальдов. Сейчас ему больше всего хотелось запустить пальцы в волосы своей финки, запрокинуть ей голову, прильнуть к мягкому податливому телу.
Тем временем Снэфрид смотрела на мужа в ожидании, протягивая дымящийся напиток, и ее соболиная бровь нетерпеливо дрогнула.
– Пей же, мой повелитель! Это горячее вино с восточными пряностями, которые называют корицей и кардамоном.
Харальд принял рог. На этом сосуде когда-то сама Снэфрид вырезала руны-обереги, и он должен был разлететься на части, если бы недруг вздумал опоить конунга. Рог был огромным, его нельзя было поставить на стол, и поэтому волей-неволей приходилось пить до дна. Вино и в самом деле оказалось восхитительным. Прикрыв глаза, Харальд тянул его, слыша, как галдят вокруг викинги. Достойным считался тот, кто, опорожнив такой рог, оказывался в состоянии сидеть и дальше на пиру, сохраняя ясную голову. Харальд же считал себя достаточно умелым в питье и поэтому лишь довольно улыбнулся, возвращая Снэфрид сосуд. Он еще успел различить ее торжествующую улыбку, но сейчас же ему показалось, что все окружающее стремительно удаляется: стих шум, погасло мерцание огней, замолк перезвон чаш… Будто дым, клубившийся под сводами кровли, опустился вниз, окутав все вокруг. Лишь бледным видением мелькала вдали светлая фигура Снэфрид. Харальд вяло удивился тому, что вино так мгновенно повлияло на него, но в следующий момент ему уже неимоверно хотелось спать. Голова казалась такой тяжелой, что конунг даже снял венец, надев его, как простой браслет, на руку. Где-то в глубине души шевельнулось смутное беспокойство, но он не решился показать его, чтобы не выглядеть трусом. Ведь он пил из рога, поднесенного самой Снэфрид!
Среди огней мелькали полуголые тела, сверкало занесенное оружие, раздавалось пение, бренчали струны: воины плясали крока-мол[10]. Харальд хотел было присоединиться к ним, но ноги не повиновались ему. Снова появилась какая-то тревога. Вспомнив, что Снэфрид удалилась не в восточную часть дома, в крыло для женщин, а в противоположную – к выходу, Харальд поразился тому, что сразу не отметил этого. Подавшись вперед, он заставил себя взглянуть в сторону выхода. Там, на высоких подставках, пылали две чаши с тюленьим жиром. Меховой полог, закрывавший прямоугольник двери, был откинут, и Харальд мгновенно похолодел, заметив стоявшего в дверном проеме мужчину. Перед глазами конунга мелькали силуэты пляшущих, метались тени, стелился едкий дым, но даже неяркого пламени светильников хватило, чтобы узнать эту возвышавшуюся над большинством присутствующих фигуру, мощные квадратные плечи, длинные, до плеч, волосы, чисто выбритый надменный подбородок… Ролло! Его заклятый враг Ролло! Харальд не мог ошибиться. Различил даже пряжку плаща на левом плече, дабы не мешать левой руке выхватывать из ножен меч, а кому не известно, что Ролло – левша! Как смел этот мальчишка явиться на пир к своему недругу?! Ролло стоял у входа, прямо глядя в лицо конунгу. В пламени светильников в его взгляде блеснуло что-то волчье, свирепое. У Харальда мелькнула мысль, что Ролло пришел отомстить и теперь сожжет конунга со всеми приспешниками в запертой усадьбе. Но почему тогда он пришел сюда один?
И тут он получил ответ. Снэфрид, его светлая Снэфрид, приблизилась к Ролло, и тот накинул ей на плечи меховой плащ. Она сразу, не оглядываясь, вышла. Ролло же на миг задержался, и Харальд увидел, как его зубы хищно сверкнули в усмешке.
