– Ну, – Леонтию стало смешно, – ваш вавассор скорее с первого взгляда различит ковку секиры – рейнская она или норманнская. Что же касается женщин… Впрочем, этого вояку Бог разумом как будто не обидел. И он помнит, что девочка была рыжей, как и королева Теодорада.

– Ступай, кликни его, – отрывисто приказал Ренье.

И прищурился, глядя на язычки пламени, всколыхнувшиеся от воздуха, поколебленного полами хламиды грека.

– Итак, Эмма… Рыжая Эмма.

908 год от Рождества Христова

Аббат Радон, тучный, рослый, с похожей на гладкий шар головой, увенчанной раздвоенной митрой, обходил хозяйственный двор аббатства Святого Гилария-в-лесу. Было тихое предрассветное время после Вальпургиевой ночи[44], когда особенно сильна всякая нечисть. И хотя братия лесного монастыря окропила все вокруг святой водой и вечером обошла процессией деревню, касаясь веточками освященного самшита кустов и деревьев, а чтобы скотина была спокойна – сыпля в стойла соль, настоятель Радон лично пожелал убедиться, что силы тьмы не хозяйничали нынче в его владениях.

Но, кажется, везде царил мир. В предрассветном сумраке монахи меняли на скотном дворе подстилку, где навоз был перемешан с солью. Над дверями сараев прибивали крест-накрест веточку ракитника. Курили ладаном даже в свинарнике. От нечистой силы, портящей скот, не должно остаться и духу. Но сами четвероногие (хвала Создателю!), кажется, не пострадали – мулы шумно хрустели овсом, свиньи похрюкивали, блеяли овцы, еще не обросшие шерстью после зимней стрижки, подавали жалобные голоса ягнята. Полное лицо аббата расплылось в отеческой улыбке при взгляде на крошечных ягнят, и он не удержался, чтобы не войти в загон и не приласкать кое-кого из них, нисколько не думая о том, как странно выглядит в овечьем хлеву его расшитое золотом облачение. Его посох с резным золоченым завитком на конце попридержал брат-ключарь Тилпин – тощий старичок со скорбным лицом и венчиком седых волос вокруг тонзуры.

– Ваше благочестие, – негромко, но настойчиво проговорил ключарь, – скоро служба, вам пора быть в храме, а не среди безмозглых тварей.

Радон вытер пальцы о вышитую полу ризы и кротко вздохнул. Когда-то он бежал от насилия, крови и жестокости людского мира в эту глушь, создав здесь свой особый мирок, и, возможно, не слишком радел об обращении лесных обитателей-язычников в истинную веру, не журил местных женщин за колдовство, не разрушал старых языческих алтарей у лесных источников, и тем не менее Господу, видимо, была угодна его деятельность, раз он сподобил его в мире дожить до седых волос и принести покой всем обитателям этого края. Пусть иногда он и бывал суров, и даже, как поговаривали, скуп, пусть проявлял себя недостаточно ревностным христианином, но все же Гиларий-в-лесу стал уже почти городским поселением. И в том, что на праздник мая здесь собралось столько людей, которые почитают аббата и охотно повинуются власти монастыря, он видел очевидное проявление небесной благосклонности к грешному слуге Божьему Радону.

Аббат посмотрел в сторону бревенчатых стен странноприимного дома. Там расположились обитатели лесных поселений со своими женами и полудикими ребятишками, и монахи угощали их утренней похлебкой. Среди этого дремучего племени выделялся рослый светловолосый торговец-коробейник, Бог весть как пробравшийся через лес со своим товаром, вызвав смятение у всех деревенских кумушек. Сейчас он сидел в стороне от своих диких попутчиков и молча ел похлебку. Рослый, длинноволосый, с крепким дубовым посохом, явно предназначенным служить не только дорожной палкой, но и оружием. Радону пришло в голову, что неплохо было бы оставить торговца в обители, ибо он как раз намеревался набрать для аббатства вооруженную охрану. Она была нужна не столько для защиты от неожиданных напастей (от них пока Бог миловал), сколько от наездов чрезмерно полюбившего распоряжаться здесь Фулька Рыжего. Вчера Радон велел призвать к себе торговца, но остался разочарован. Тот оказался немым, глухо мычал в ответ, явно не понимая, чего от него хотят, и только крепче прижимал к себе свой короб, будто опасаясь, что Радон позарится на его побрякушки.

Сейчас, когда аббат наблюдал за ним, торговец, покончив с едой, сидел на своем коробе, свесив голову так, что его нечесаная грива скрывала лицо. Внезапно он резко выпрямился и замер, быстрым движением отбросив волосы с лица, а затем оглянулся и напряженно застыл, словно животное, заслышавшее звуки охоты.

Пусть он и нем, но слух у него, несомненно, превосходный. Но что же его насторожило?

Радон поглядел туда, куда устремил взгляд лоточник. За частоколом, едва видимый сквозь клубы дыма очагов и утреннюю дымку, там, где у расщепленного дуба из леса выбегала тропа, возник вооруженный всадник. Сердце Радона болезненно сжалось. Он видел, как свет зари отразился на коническом шлеме, блеснул на стальном острие копья. У Радона перехватило дыхание. Это норманн!

В первый миг аббат подумал о молодежи и монахах, которые разбрелись по лесу. Закрыть сейчас ворота означало бросить их на произвол судьбы. Оставить же створки открытыми, не подперев брусом из цельного дерева и не затянув цепью, значило дать жадным норманнам уничтожить все, чему он, Радон, посвятил всю жизнь.

Другие монахи тоже заметили всадника и взволнованно зашумели:

– Храни нас Господь от ярости и безумия норманнов! – простонал один из них слова обычной молитвы, вмиг ставшие злободневными.

Кто-то заплакал в голос. Радон пытался отдать какие-то распоряжения, но из его горла вырвался лишь слабый хрип, и он бессильно опустился на колени.

Маленький брат Тилпин опомнился первым. Несмотря на свою близорукость, он заметил, что воин в знак мира опустил копье к земле.

– Хвала Создателю! Этот человек не язычник-северянин. Те бестии нападают скопом и всегда неожиданно. Этот же едет один.

Позже Радон, багровый от стыда за проявленное малодушие, хмуро стоял перед спешившимся воином, объявившим, что его послал правитель Анжу Фульк Рыжий, дабы передать, что он сам направляется сюда с отрядом, о чем и надлежит знать настоятелю. Аббат лишь кивнул. Этого воина с черными длинными усами и угрюмым лицом, пересеченным багровым шрамом, он не видел прежде в свите Фулька.

– Ты новый вавассор Анжуйца? – только и спросил он.

Тот кивнул безо всякого выражения.

– Да, святой отец.

Но подойти для благословения не поспешил.

– Мое имя Эврар. Люди зовут меня Меченый – из-за шрама. Я лишь недавно в свите Фулька Рыжего. И мой граф Фульк послал меня вперед с сообщением, что он едет сюда вместе со своим сыном, дабы, согласно давнему уговору, обвенчать его с Эммой, своей племянницей.

Брат Тилпин второй раз за это утро топнул ногой.

– Не дело это – венчать столь близких по крови родственников. Я не позволю совершить сего с монастырской воспитанницей. Эмма подобна ангелу, и не ей пребывать в смертном грехе…

Теперь Эврар Меченый усмехнулся.

– Что ж, попытайтесь, святой отец.

Было известно, что Ги, сын Фулька, тоже не торопился к своей невесте и даже, чтобы избежать брака, едва не принял постриг в монастыре Святого Мартина Турского, однако отец чуть ли не за волосы выволок его из соборной ризницы и теперь везет сюда.

Радон заметил, что рослый торговец тоже стоит среди монахов, прислушиваясь к речам посланца, но не придал этому значения. Сейчас он вспоминал, как одиннадцать лет назад Фульк Рыжий заставил его участвовать в обручении двух детей – шестилетней девочки с рыжими косичками и хрупкого девятилетнего мальчика с красивыми мечтательными глазами. Тогда он тоже не преминул указать на кровное родство между женихом и невестой, но уж если сама Пипина Анжуйская – в высшей степени благочестивая дама – ничего не имела против, то Бог им всем судья. Внезапно Радон почувствовал, что даже рад приезду Фулька. Анжуец, конечно, вспыльчив, упрям, властолюбив и необуздан. Их встречи в аббатстве редко проходили мирно. Но Фульк вносил в дремотную тишину Гилария-в-лесу бурлящую мощь своего неуемного темперамента, с ним было забавно, и никогда нельзя было знать, что придет ему на ум в следующую минуту. Если бы только он не стремился подчинить себе обитель Святого Гилария… Да что там! Главное – благодарение Богу! – это все-таки Фульк, а не свирепые язычники-норманны. И Радон, все еще не оправившийся от противной дрожи в коленях, облегченно перевел дух.