Так часто хотелось забросить всё, убежать на поляну перед лесом, где мои ровесники играют в футбол. Или зимой катаются на лыжах.

Только мне ничего этого было нельзя. Чтобы я чего доброго не упал, не разбил выпуклого браслета, надетого на запястье левой руки.

Что вправду стало фантастикой, так это то, что мы с отцом оказались в той самой итальянской крепости… С ее многочисленными комнатами, гулкими залами, башнями с бойницами. Совсем одни, мы часто теряли друг друга в лабиринте переходов и лестниц.

Если бы не угроза беды, если бы нам не пришлось бежать, скрываться, мне бы никогда здесь не побывать.

Правда, нельзя сказать, что мы были совсем одни.

Почти каждый день к нам заезжал на своём маленьком «фиате» тот самый человек, встретивший нас вечером на вокзале.

Его звали Микеле. Каждый раз он привозил то какое‑нибудь оборудование для лаборатории, обустроенной в одной из башен, то пластиковые ящики с овощами и фруктами, провизию. Втроём мы переносили всё это добро в жилые помещения. Потом сидели на кухне, обсуждали дальнейшие планы.

Долгие годы трудной жизни отца, по натуре общительного, сделали его скрытным. Даже в отношениях со мной.

Помню, у нас в России я несколько раз слышал от него это имя – Микеле. Вроде бы отец познакомился с ним, когда ещё до моего рождения работал в Неаполе, в генетической лаборатории при «Стационе зоолоджика». Странно и смешно подумать, что там, в одном из огромных аквариумов с морской водой и сейчас, должно быть, плавает мой собрат по эксперименту – похожий на чёрную бархатную шляпу скат. Я видел его фотографию.

Так вот, там‑то, в Неаполе на какой‑то художественной выставке отца поразили графические работы крестьянина из южной Италии. Самого художника на выставке не было, и отец в свободное время не поленился купить билет на автобус, съездить в приморский городок, где тот жил.

Они не только познакомились, но и подружились. Тогда‑то Микеле подарил ему то самое изображение старинной крепости, которое отец повесил у нас в подмосковном доме.

Микеле, в отличие от коллег отца, стал единственным человеком, не отвернувшимся от него, когда после опубликования в международном журнале «Сайенс генетикс» отцовской статьи о его открытии гена старения разразился скандал. Сначала все стали говорить о том, что отец получит Нобелевскую премию. Но вскоре учёные и даже правительства многих стран заявили, что эти исследования нужно немедленно запретить. Что их результаты, если это не шарлатанство, могут иметь непредсказуеме последствия для населения Земного шара.

У него отняли лабораторию, и отец был вынужден вернуться в Россию. Теперь и российские учёные, бывшие соученики по биофаку МГУ, тоже считали его шарлатаном, чуть ли не сумасшедшим. На работу никуда не принимали, да если бы и приняли, государство во время перестройки вообще перестало оплачивать исследования. Большинство учёных уезжало в США или в Западную Европу.

Для меня, Артура, этот ужасный период в жизни отца оказался счастьем. Потому что, устроившись в конце концов простым лаборантом в Институт Гематологии, он встретил там мою будущую маму! Много позже Ольга Николаевна не раз говорила мне, что именно так, промыслительно, действует Бог.

Отцу было тогда тридцать семь лет, маме – двадцать пять.

Это она помогла ему устроить собственную лабораторию у нас на даче. Продала старинные драгоценности, доставшиеся ей от бабушки, чтобы приобрести электронный микроскоп.

Она безоглядно верила в отца. Так же, как он, ненавидела смерть. Заранее дала согласие на то, что, если у них будет ребёнок, первый в мире эксперимент будет поставлен на нём.

То есть на мне.

Только новорожденный младенец подходил для опыта. Эксперимент должен был начаться с первых часов жизни человека.

И надо же так случиться, что она умерла сразу после родов. Отец мчался со мной из роддома на такси, чтобы надеть на левую руку заранее приготовленный браслетик с раствором. А мама из‑за халатности какой‑то санитарки умирала…

Теперь, когда, боясь страшной опасности, мы спешно уезжали, у нас даже не осталось возможности пойти на кладбище. Попрощаться с её могилой.

…Не в пример подмосковной жизни последних лет жить в замке, или, как называл его Микеле – кастелло – было спокойно. Хотя они с отцом всё‑таки установили над воротами следящие устройства. По маленькому телевизору можно было видеть изображение любой машины или человека, приблизившихся ко входу.

Правда, кроме Микеле никто нас пока что не посещал.

За то время, что они не виделись, этот сухощавый, пожилой итальянец, благодаря выставкам своих работ от Америки до Японии, стал всемирно известным художником. Повсюду получал первые премии, награды.

Интересно, что со своими выставками он ни разу не ездил. Вообще никогда не покидал этого своего городка в южной провинции Пулия, где у него был дом с мастерской среди земельного участка. Рисовал он большей частью утром, а остальное время по своей крестьянской привычке занимался огородом да ещё виноградником.

Со мной он был ласков, но не многословен. И то сказать, я ведь только–только начинал, помимо английского, учить итальянский язык. По учебнику или вечерами вместе с отцом.

— Чао, рагаццо! – приветствовал меня Микеле, целуя в плечо, так как боялся заразить какой‑нибудь инфекцией.

Я уже знал, что «рагаццо» – мальчик, а «рагацца» – девочка.

Никаких девочек вокруг не было. О существовании этих потрясающих созданий я знал скорее из книг. Когда летели в Италию, украдкой всё посматривал через проход на юную девушку с двумя косичками, сидящую возле бабушки.

…Как‑то вечером после того, как Микеле привёз и установил вместе с отцом на верхней площадке Западной башни цейсовский телескоп, который наверняка стоил кучу денег, я спросил отца:

— Зачем нам телескоп? Откуда такие богатства? Ведь там, в Москве, ты едва наскрёб на дорогу. И этот кастелло…

Когда Микеле уехал, отец дождался, пока я кончу мыть посуду после ужина, усадил напротив себя за стол и всё рассказал, как совсем взрослому:

— Микеле – единственный, кто полностью посвящён.

Даже Ольга Николаевна не знает всего, что знает Микеле. При всех трудностях я не хотел уезжать из России. Но когда положение обострилось вплоть до того, что тебя могли выкрасть, я вынужден был дать ему сигнал… Видишь ли, городок гордится Микеле. Короче говоря, местный муниципалитет отдал этот самый замок древних крестоносцев ему в аренду. За символическую плату – один евро. С обязательством ничего не перестраивать, не портить, хранить всё в первозданном виде. Разрешили только провести электричество, отопление в несколько комнат, установить газовую плиту на кухне, провести водопровод, обустроить ванную.

Всё было заботливо приготовлено к нашему приезду. Микеле с женой бездетны. На его банковском счете шесть миллионов. Так вот, половину этой суммы он перевёл на моё имя. Вот откуда лаборатория, телескоп и всё прочее. Как сказала бы Ольга Николаевна, ангела–хранителя Бог послал! На днях я оставил в банке заверенный нотариусом документ, согласно которому в случае моей смерти ты наследуешь капитал со всеми процентами.

— Папа, не умирай, — выдохнул я.

Раньше как‑то в голову не приходило, что и его вслед за мамой когда‑нибудь заберёт смерть.

По–итальянски весна называется примавера. В буквальном переводе — первая правда, что ли?

Окно моей огромной комнаты выходило на восток. По утрам тёплое солнце ярко освещало как раз то место, где я заставлял себя заниматься по русским учебникам. Остальная часть комнаты оставалась в глубокой тени.

«Первая правда» заключалась в том, что меня сильней и сильней манило море. Оно было всё так же недоступно. А если говорить начистоту, вторая правда была в том, что я никак не мог забыть ту девочку в самолёте. Две её косички, голую шейку с завитушками волос…