Мне было не до приключений. Не до того, чтобы ждать в своих неуклюжих доспехах Микеле. Представление за воротами кастелло должно было начаться в семь вечера. А часы в моей комнате показывали уже начало девятого.

Показалось, кто‑то посторонний находится рядом, следит.

Отражение в зеркале. Это было моё отражение в зеркале. Такое странное, необычайное. Словно призрак прошедших веков смотрел сам на себя.

Я опять вышел в коридор, чтобы поскорей снять доспехи и нарушить запрет, спуститься к воротам, увидеть хоть конец представления циркачей. Если они ещё не уехали.

Дошёл до ниши со стоячей вешалкой для кольчуги, лат и всего остального, как расслышал удаляющийся отзвук шагов над головой. Дверь в кабинет была открыта. Заглянул вовнутрь. Там никого. Отец и Микеле зачем‑то поднимались на башню в обсерваторию.

Времени на переодевание не оставалось. Нужно было как можно скорей идти вниз.

Что я и сделал.

Но не к запертым воротам пошёл. А спустился в подземелье. Ну и грохот раздавался от моих шагов под сводами! Ни обо что не зацепился, не споткнулся, не упал. Свернувшись клубком, Кис спал в своей корзинке.

Я с трудом пролез между разогнутых прутьев и оказался за оградой. Дул ветер. Ярусы набегающих на песок волн светились белыми гребнями пены.

Я знал, что сверху, с башни, где находится обсерватория, этой части берега не должно быть видно. И всё‑таки торопился, сколько мог. Ноги увязли в мокром песке. Капли дождя скатывались со шлема в глаза.

Когда, обогнув снаружи ограду, я ступил на асфальтовую площадку перед воротами, циркачи складывали в прицеп к автофургону свои декорации. Ни одного зрителя вокруг уже не было.

— Ичо, гварда! – раздался сквозь шорох дождя крик девчонки, — Ичо, смотри!

Она бросила на прицеп какую‑то скамеечку. Подбежала ко мне. Я увидел её мокрое лицо со сверкающими глазами.

— Кто ты? Откуда ты взялся? – спрашивала она. —Ты из этого замка? Как тебя зовут?

— Готфрид, —почему‑то ответил я.

Меня наполняла горячая волна неслыханного чувства. Взгляда не мог от неё отвести. Хотелось обнять это существо и беречь от всех несчастий.

Высокий усач с раскрытым зонтом в руке подошёл к нам.

— Познакомься. Это Готфрид, — сказала девочка. —А меня зовут Шанталь.

Я сбежал от отца.

Рано или поздно это должно было случиться. Всё к тому шло.

Конечно, я представлял себе, какой удар нанёс отцу. Но я надеялся, что своим исчезновением сорвал планы Джангозина. И развязываю руки единственному родному человеку. «Не должен же он каждую минуту беспокоиться о том, чтобы меня не украли. А так в любом случае сможет продолжать свои исследования», — думал я в фургоне колесящего по дорогам Италии бродячего цирка. Каждую ночь об этом думал. На душе, как говорится, кошки скребли.

«Чтобы отыскать меня, в полицию обращаться он не станет. Понимает, поймав, беглеца передадут, а скорее всего продадут в лапы людей Джангозина. Что отец и Микеле могут сделать? Ничего. Лишь бы горе не сломило отца, лишь бы он не заболел…»

Его ходящие ходуном руки стояли у меня перед глазами. Всё это накатывало бессонными ночами, когда я лежал на узкой койке в автофургоне, а напротив, на своём ложе страшно храпел Ичо. Или, если он сидел за рулём мчащегося фургона, дрых его сын Альфред.

Шанталь спала в соседнем отсеке. У неё было нечто вроде своей комнатки. Она же гримёрная, склад убогих костюмов и реквизита.

Имея дом на колёсах с кухонькой, душем да ещё с крытым брезентом прицепом, эти люди, без раздумий принявшие меня в свою семью, были, тем не менее, очень бедны.

Надвигалась осень. Шанталь по утрам хлопотала на кухне в чёрном свитерке, протёртом на локтях. Бегала в детских туфельках, подобранных в задах обувного магазина. Правда, у неё была маленькая ножка. А ей шёл пятнадцатый год.

Я попал к ним не только без документов, но и без денег. Поэтому не очень‑то огорчился, когда во время гастролей в Болонье Альфред продал в какой‑то антикварной лавке мой рыцарский костюм. Хотя оттого, что он сделал это без спроса, неприятный осадок остался.

После этого мы немедленно убрались из Болоньи. Ичо сказал, что недавно полиция нагрянула с обыском и проверкой документов в местный табор цыган. Нашли золотых украшений на 25 тысяч евро. Наркотики. Кое–кого арестовали.

Лишь через несколько дней купили в лучшем магазине Флоренции обновки для Шанталь – тёплую куртку, свитер, нарядное платье и туфли. Поскольку моя одежда осталась в кастелло, и мне пришловь ходить в обносках Ичо и Альфреда, приобрели на уличном базарчике по дешёвке джинсы с поясом, кроссовки, две ковбойки. Альфред купил себе коробку сигар и новые часы какой‑то знаменитой фирмы, очень дорогие. Ичо не купил себе ничего. На оставшиеся деньги завёл нас в ресторан, где мы по–человечески пообедали. Из трёх блюд. С салатом из креветок, закусками, граппой для Ичо и Альфреда.

Я тоже захотел попробовать выпивку контрабандистов. Когда Ичо налил водку в рюмку, и я потянулся к ней, он, увидев высунувшийся из‑под рукава ковбойки браслет, впервые спросил:

— Это что у тебя?

— Так… Пластмасса. Память о матери.

Им было не привыкать к украшениям. У Альфреда болталась на руке серебрянная цепочка, у Ичо на одном ухе – серьга. Ушки Шанталь украшены серёжками.

Ичо был болгарский цыган. Альфред – его сын от бельгийской танцовщицы, бросившей их, когда Альфреду было четыре года. Что касается Шанталь, то она восьми лет бежала из какого‑то католического приюта для сирот в Барселоне.

Кто она, испанка или француженка, сама не знала. Но говорила на обоих языках, плюс итальянский.

Не стану подробно рассказывать про Шанталь. Скажу лишь, что девочка со сверкающими глазами всегда всему была рада, всегда первой бросалась всё делать, обожала сорокашестилетнего Ичо, и единственное, что её приводило в тупик, так это поведение, привычки – всё, замкнутое на себя самого, существование названного брата Альфреда.

Этот белокурый красавец восемнадцати лет не обращал на неё никакого внимания. Только требовал: подай то, подай это. Чуть ли не в каждом городе у него, как у матроса дальнего плавания, посещающего разные порты, были девушки. Он возвращался в фургон средь ночи. Заваливался спать.

Но зато, когда он приклеивал усики, надевал нелепый костюм Чарли Чаплина, нахлобучивал котелок, брал в руку тросточку и под раздающуюся из фургона музыку появлялся на батуте перед зрителями, от него глаз нельзя было отвести.

В Альфреда, похоже, целиком вселялся дух великого артиста, и я не раз задумывался о том, куда же на это время девается его собственная душонка? В самом деле, куда?

Вот Шанталь всегда оставалась самой собой. Сгусток жизни. Подпрыгивала ввысь на батуте, танцевала на проволоке с веерами, жонглировала зажжёнными факелами.

Я всегда боялся за неё. Стоял в сторонке и, как учила когда‑то Ольга Николаевна, молился про себя, просил Христа оберечь это чудо от всякой напасти, всякого зла.

У меня отлегало от сердца в те вечера, когда где‑нибудь на пустыре провинциального городка мы показывали пантомиму «В парке у фонтана». (В больших городах, таких, как Венеция или Рим, мы не выступали, потому что там и без нас чуть ли не на каждой площади, на каждом углу играют уличные музыканты, неподвижно стоят живые статуи, забавляют туристов фокусники. Конкуренция!)

В пантомимах участвовал Ичо. Длинный, со своими торчащими в стороны чёрными усами, он был одет в короткие, чуть ниже колен, полосатые панталоны на подтяжках. Для начала изображал одновременно фонтан и человека, которого обрызгтвает, заливает падающая сверху вода. А он хочет что‑то поймать наверху фонтана. Постепенно начинаешь понимать, что там резвится невидимая рыбка. Необходимая бродяге для ужина.

Как Ичо удавалось быть сразу фонтаном, бродягой и рыбкой ни понять, ни описать невозможно. Затем с зонтом появлялась Шанталь. Заинтригованная происходящим так же, как зрители, она протягивала раскрытый зонт вконец измокшему бродяге. Тот бестолково накрывал не себя, а фонтан зонтом. Отчего промокал до последней нитки. Хотя на самом деле ни капли воды не было, казалось, она хлещет из его брючин, рукавов, даже из ушей.