Подхожу к «газику». Хасан, пользуясь свободной минутой, протирает окна, за стеклом виден характерный силуэт тощего Нодара в войлочной сванской шапочке. А рядом «жигуль». Жёлтого цвета. С фотографией Сталина на лобовом стекле.

Интересно, что с тех пор, как сегодня в духане его назвали шакалом, Казбек словно бы совсем перестал скрывать свою сущность: странно пригнувшись стоит в шляпке за своей автомашиной.

— Что вы тут делаете? То ли крадётесь, то ли прячетесь?

— Решил немного отлить перед большой дорогой, — отвечает он и, заговорщицки улыбаясь, словно напоминая о том, что мы товарищи по цеху, повторяет, как пароль, идиотскую фразу. — Сты–хы! Пишешь сты-хы!

— Ты не можешь запретить ему ехать, куда он хочет, — заявляет Нодар, дружески обнимая меня, когда я сажусь рядом с ним на заднее сиденье «газика». — Этот прилипала имеет право на свою степень свободы. Но фиг я ему дам поживиться…

— Да откуда он вообще узнал о нашей поездке?! — возмущаюсь я.

— Говорит — сами объявили об этом утром в духане, — оборачивается Хасан, трогая с места машину.

В самом деле, зачем, какого рожна я чистосердечно растрепался не только Казбеку, всей этой компании?

Угрюмая тень провинциальности давит город, как ранние ноябрьские сумерки. Ещё только четыре часа дня. Унылым силуэтом проплывает мечеть, превращённая в атеистический музей, почему‑то всегда закрытый. А вон, на углу, и моя прежняя гостиница. Проезжаем мимо толп народа на загаженных автобусных остановках. Старуха у входа в сквер продаёт из мешка семечки. По скверу подросток в школьной форме гонит стадо овечек.

Справа и слева возникает заводской район, за которым как‑то вдруг кончается город.

Нодар достаёт из дорожной сумки плоский пакет, разворачивает, шурша тонкой бумагой.

— Не терпится показать тебе эту штуку. Нам, участникам афинского конгресса, устроили сюрприз — экскурсию в Коринф. Было тепло, как летом. На живописнейшей дороге вдоль моря стоит как бы древнегреческий храм, а на самом деле, магазин сувениров. Я сразу увидел этих весёлых дельфинов — копию фрески из Миносского дворца на Крите. Решил, повесишь на стене в своей московской квартире кусочек моря и Древней Греции. Нравится?

— Очень тронут.

— Чудесно! Счастье — делать подарки, которые нравятся!

— Он и моим пацанам привёз большой подарок, — говорит Хасан. — Такой конструктор, которого ни у кого в городе нет. Называется «Лето»!

— А Вадиму что‑нибудь привёз? — спрашиваю я.

— С какой стати? Мы не друзья. Сам наверняка бывает заграницей, может купить себе что хочет.

— Где вы познакомились?

— Здесь. Когда Шамиль уговорил меня стать консультантом вашего, смею сказать, халтурного кино. Он тебя на руках носит. Сегодня успел рассказать мне про потоп в гостинице, как выручил тебя. На зависть Вадиму.

Нодар рассказывает о рыбном рынке на окраине Афин, об увиденной там необыкновенной длины и толщины глубоководной рыбе, похожей на питона, о том, как вечером, накануне отлёта пировал с греческими коллегами–археологами в приморском ресторане.

Глядя на редкие огоньки предгорных аулов, спрашиваю:

— Хасан, извини, пожалуйста, за занудство. Если глядеть отсюда, в какую сторону море?

— Туда, — взмахивает Хасан рукой назад, за своё плечо.

Оглядываюсь и вижу сквозь заднее стекло неотступно следующие за нами «жигули» с фотографией Сталина.

Вот ведь что обидно: этот самый Казбек наверняка знает, зачем Нодар везёт меня в Тархыз, а я только теперь, быть может, наконец, конкретно уразумею, в чём дело.

— Не хотел заранее говорить, чтобы ты не сказал «нет». — Нодар, видимо, решается изложить суть затеи. — Ты, конечно, должен знать, что христианство пришло сюда, на Кавказ, раньше, чем в Россию. Оставив основную экспедицию работать в Абхазии, в Археополисе, а ковыряться там ещё десятки лет, я в прошлом году по наводке Шамиля попал сюда, на Северный Кавказ. Оказалось, здесь в безлюдном месте, где в баснословные времена было языческое капище, существует забытое древнехристианское кладбище. Причём языческое капище функционирует до сих пор. Мало того, Шамиль познакомил меня с епископом, у которого мы сегодня будем ночевать. Замечательный, ещё совсем молодой для такого сана человек! Ему всего тридцать шесть лет, и он с большим интересом ждёт знакомства с тобой.

— Почему?

— Сколько понимаю, всё, что я рассказывал о тебе, вызвало у него поразительное волнение. Короче говоря, владыка Георгий жаждет с тобой познакомиться.

— Очень лестно. В самом деле. Но скажи, наконец, что нужно найти? Ты ведь помнишь, прежде чем что‑либо искать, я должен представить себе искомое в голове. Иначе ничего не получится.

— Видишь ли, раннехристианское кладбище вдрызг разграблено ещё до царя Гороха, каменные гробы разбиты, содержат только остатки костей. Нужна невскрытая гробница с покойником, со всеми следами материальной культуры тех времён — одеждой, украшениями…

— А чемодана с облигациями не нужно? Если там все разграблено, откуда я возьму такое захоронение?

— За два сезона мои археологи с местными рабочими перевернули кубы земли, всю территорию, она, как ты завтра увидишь, довольно ограничена. Ничего не нашли. На тебя одного надежда. Истрачена куча денег. Ситуация, как тогда в Археополисе: не могу датировать появление христианства здесь, поставлена под угрозу гипотеза, о которой я докладывал сейчас на конфессе в Афинах. Все‑таки рассказал там и о тебе, о твоём методе. Теперь жди приглашений отовсюду, где занимаются археологией, со всей стран мира.

— Мерси.

— С тебя пол–литра за рекламу. А пока что я привёз плоскую зелёную бутылку чудесного кипрского вина. Разопьём с тобой и Хасаном в случае удачной находки. Не найдёшь — тоже разопьём. С горя.

— Как всегда, ровно гудит мотор «газика». Хотя вечер ещё только начинается, в горах темно. Слушаю Нодара сквозь наваливающуюся дрёму и думаю о том, что с него станет и вправду разболтать в Афинах обо мне, как он разболтал здесь. В конечном итоге, это может быть и хорошо — каким‑нибудь образом убережёт от ареста из‑за связи с Марком, из‑за того, что храню его бумаги. Думаю о том, что в городе проехали мимо Главпочтамта, а я не заглянул в окошко «до востребования»… Нелепо, ужасно нелепо, что Марк хорошо ко мне относится, можно сказать, любит. Насколько легче было бы, если бы он меня ненавидел. Как ни в чём не бывало, прошлой осенью ночью привезли с Жанной свои папки, попросили спрятать. Сложил в нижнем отделе секретера. С симпатией отношусь к диссидентам, ноя лично занят другим, не менее важным делом… А вдруг не найду Нодару древнего захоронения. Давно не тренировался… Подумалось о брошенном в гостинице ёжике.

Дрёму прерывает возглас Нодара:

— Не пропусти, Хасан! Метров через двести съезд с асфальта направо вверх. Там дуй почти до вершины, и мы у цели. Помигай поворотником Казбеку, чтобы этот дурак не проскочил мимо. Там, дальше, тупик, не развернёшься.

Гримаса плача, когда она у мужчины, отвратительна. Особенно, когда на лице у такого мужчины, как Казбек. Да и я, наверное, тоже хорош.

Боже мой! Что происходит! Сижу над открытой мною древнейшей могилой, где сегодня Нодаром найден золотой крест, да ещё фрагмент пергаментного свитка, плачу вместе с Казбеком…

Нет, мы не оплакиваем неведомого человека, умершего более тысячи лет назад, и, судя по сохранившимся остаткам одеяния имевшего сан епископа.

Всё, что до сих пор случалось со мной здесь, на Северном Кавказе, было нелепой фантасмагорией, чем‑то ненастоящим. Истинное началось, застало врасплох, лишь с позавчерашнего вечера, когда мы с Нодаром приехали в резиденцию епископа на горе.

Хотя именно это истинное сначала показалось фантастичным.

После того, как мы въехали в заранее открытые ворота, какая‑то девочка лет двенадцати встретила нас, молча проводила, сперва вверх по крыльцу, затем по открытой галерее, в комнату, где на высоком старинном кресле с резной спинкой и подлокотниками восседал в темно–фиолетовой рясе с высоким посохом в руке красавец–епископ.