— Обождите. Кто‑то приехал, сигналит. — Павел Захарович спешно выходит из домика.

В обоих пакетах лежат серебристые в пятнышках форели. Карпы в мокрых сумках ещё бьются, разевают круглые рты, будто немо восторгаются — «О–о-о! Вот в какие хоромы мы попали!»

— Пусть приготовит форель. Я проголодался, говорит Вадим, когда мы одновременно моем руки над умывальником в ванной. — Диетическая рыбка! Мечта!

— Но куда мы денем потом остальное? Особенно этих крокодилов — карпов?

— Отдадим Шалико — повару гостиничного ресторана. За часть форели будет готовить бесплатно, приглашу какую‑нибудь прелестницу. Или двух? Как вы на это смотрите? Перестаньте изображать святошу.

Не успеваю ответить. В дверях появляется Павел Захарович. Тяжело дышит. Под расстёгнутым бушлатом на лацкане пиджака вдруг замечаю золотую звезду Героя Советского Союза.

— За вами приехал Хасан.

— Как? Почему? — недоумевает Вадим. — Договаривались в семнадцать, а теперь только начало десятого! Хочу паровую форель!

— С ним какой‑то архитектор из Тархыза. Приехал за вами. — Павел Захарович указывает на меня. Рыбу к машине сам отнесу. Собирайтесь. Ничего не забудьте.

«Какой архитектор? Почему? — в смятении думаю я, швыряя в дорожную сумку зубную щётку и тюбик пасты.

Мы шагаем к проходной. Кроме своих сумок — несём по пакету с форелью. Павел Захарович тащит карпов. Меня почему‑то жгуче интересует‑за что этот человек получил золотую звезду Героя? Ещё могу успеть задать вопрос — и не решаюсь. «Безусловно, бывший военный, отставник, — думаю я. — Кто его знает, в каких частях, в каких родах войск совершал он свои подвиги…».

За проходной в заляпанном грязью «газике» сидит Санчо Панса — Ха- сан, рядом, надо же! — длинный и тощий, как Дон Кихот, давний мой знакомец Нодар. Какой же он архитектор, он — тбилисский археолог.

Выскакивает навстречу мне из машины. Обнимаемся. Забираем клеёнчатые сумки с карпами у Павла Захаровича, прощаемся, благодарим его. «Газик» разворачивается, мчим мимо длинного бетонного забора, вылетаем на ведущее к городу шоссе.

Почувствовав себя чужим при встрече давних друзей, Вадим, чтобы принять участие в разговоре, сообщает:

— Вы, видимо, забыли, но в последнюю минуту я снял с вешалки и положил в сумку вашу пижаму. Не беспокойтесь.

— Какую ещё пижаму? Сроду не носил пижам!

— Как? Разве не ваша — золотистая в полоску?

…Хотя Нодар торопится: у него самолёт в Москву, откуда он вечером вылетает на всемирный конгресс археологов в Грецию, уговариваю всех вернуться к рыбхозяйству.

У проходной сигналим насколько раз, пока не выходит Павел Захарович. Спешу навстречу с чужой пижамой в руках. Объясняю, в чём дело, извиняюсь.

Тот улыбается, говорит:

— Так это же Леонида Ильича. Брежнева. Оставил, когда рыбачил последний раз.

Под полом и за стенами дома стеклянно перезванивают струи бегущей с горных вершин реки. Из соседней комнаты слышно позвякивание посуды. Это прибирают со стола Надя — жена Хасана — и её мать.

Сам Хасан со всеми пятью детьми во дворе, если галечный полуостровок с несколькими плакучими ивами можно назвать двором. Оттуда сквозь шум реки невнятно доносится ребячий смех, возгласы.

Стоит даже не сомкнуть, а просто чуть прикрыть глаза, и я оказываюсь в запомнившемся своей необычностью давнем счастливом сне.

…Большой стеклянный дом сверкает под солнцем посреди широкой, вольно текущей реки. Кажется, он плывёт, как корабль. Я лежу на низкой тахте, заглядевшись на бегущие по потолку отблески воды и света. Из раскрытого окна с помощью длинной удочки можно ловить рыбу.

Сейчас за окошками уже стемнело, никаких отсветов здесь нет, но музыка, вызванивающей за стенами воды все та же. И прекрасно ощущать себя на зыбкой грани между когда‑то увиденным сном и этой, похожей на сон, реальностью. Лежишь, запрокинув руки за голову, желаешь лишь одного — чтобы жизнь не вырвала тебя из этого состояния. Единственное, чего не хватает для счастья — Жанны…

Час или полчаса тому назад Нодар и Вадим уехали на присланной за ними Шамилем Аслановичем «волге». Помчали сначала в аэропорт, отправить Нодара, затем в гостиницу, отвезти Вадима. Я тоже должен был уехать с ними, но с радостью ухватился за приглашение Хасановой тёщи — «Оставайтесь ночевать у нас, места хватит». Действительно, в этом похожем на длинный сарай домике оказалось довольно много небольших комнат, четыре или шесть, не считая отдельно стоящей кухоньки.

Хасан привёз нас с «рыбной ловли» в первой половине дня. Несмотря на пасмурную погоду, было достаточно светло, и я впервые обратил внимание на то, что здесь, чуть не в самом центре города, где я прожил больше двух недель, оказывается, внизу за каменным парапетом набережной, фактически в воде, стоит на сваях несколько жилых домиков. Грядки пустынного сейчас огорода, куры и даже козочка — все это теснится между клокочущей в камнях рекой и парапетом, а в самом доме на радость двум девочкам и трём пацанятам имеется аквариум с тропическими рыбками и клетка со щеглом.

Вообще‑то нас с Вадимом ждали здесь к вечеру, но Нодар, со свойственной ему энергией, едва прибыв из Тбилиси, узнал у Шамиля Аслановича, где я нахожусь, тотчас приехал за мной с Хасаном.

Так мы оказались в доме этого водителя «газика». Всё, что здесь есть, в том числе и сам дом, как не без гордости поведала Надя, сделано его руками.

«Неужели не сыро? Наверное, когда летом в горах тают ледники, бывают наводнения?» — благодушно спросил я, отведав отварной форели с картошкой, пирога, начинённого специально приготовленными свекольными листьями. Мы все пили крепкий чай из азербайджанских, суженных в талии, круглых стаканчиков.

Сейчас, когда мне предоставили возможность ночевать в этой комнатке, когда Хасан, Надя и её мать, да и дети — все приняли меня, как давно знакомого, близкого человека, я готов убить себя за то, что, начав с праздного, в сущности, вопроса, заранее предполагающего очевидный ответ, ввязался в разговор с худенькой, очкастой Надей. Паводок действительно порой заливает дом, она работает экскурсоводом, ей не до хозяйства — с утра до вечера водит людей по Лермонтовским местам, знает о жизни поэта мельчайшие подробности, так и норовит прочесть наизусть не только стихи и поэмы, но и прозу, трепещет, рассказывая о его замечательной бабушке…

Вспомнив об обилии восторженных старых дев, роящихся, как мошки, вокруг того, что связано с именем Цветаевой, я брякнул: «Наденька, живите своей жизнью. Она не менее значительна, чем жизнь Михаила Лермонтова. Он, слава Богу, написал целое собрание замечательных сочинений. Прожил яркую, славную жизнь. Проживите и вы свою».

Неожиданно меня поддержал Хасан: надоела со своим Лермонтовым. Детей замучила. Он для неё, как Магомет, как Христос. Заставляет и меня учить стихи про Демона, про купца Калашникова. Мать ей во всём потакает, отпускает в Москву, в Пятигорск на конференции. А знаете, сколько в музее получает денег? Скажу — перестанете нас уважать…»

Тут мне стало особенно жалко Надю, но ещё больше её молчаливо хлопочущую мать, на которой, безусловно, держится кухня, вся обслуга детей. Удивительно милых, воспитанных, хоть ростом пошли все в отца, невысоких.

Против тахты, на которой я лежу, висит на стене большая, оправленная в рамку репродукция автопортрета Лермонтова. Он в бурке, с как бы вывернутой рукой, опёршейся на рукоять сабли. Славный, грустный офицерик, действительно гений… Надя напомнила —юный, ещё безвестный, заступился за убитого Пушкина, бросил вызов царю, государству, рискуя всем… Доживи до моего возраста, трудно представить, сколько бы ещё мог написать.

Взялся бы Лермонтов за халтуру — переделку чужого сценария?

Нодар хочет рассказать на Конгрессе в Афинах о том, как шесть лет назад мне удалось бесконтактным Методом, ладонью, найти на раскопках в Абхазии античное захоронение.

Тогда же им было сделано несколько жутковатых фотографий, где моя персона в задумчивости скромно восседает над потревоженными костями. Эти фотографии он вёз с собой в Грецию, расспрашивал за обедом при Вадиме, Хасане, Наде, всем семействе о моих тренировках, о других возможностях этого метода. Я отвечал сколь можно короче. Было неприятно плохо скрываемое хищное внимание Вадима.