— Минутку! — вскидываюсь я. — Мне необходимо на Главпочтамт, выпустите меня.

— Это по дороге, — невозмутимо отвечает водитель. — Мы вас подождём.

— Подождём–подождём, — подтверждает Вадим, — Счастливец, каждый вечер ходит получать письма.

Вторую неделю я здесь, и во мне с каждым днём крепнет, может быть, шизофреническое убеждение, что я, в общем, не очень‑то известный поэт и сценарист, нахожусь под невидимым, но постоянным конвоем, что какая‑то сила не выпускает меня из своего поля зрения.

Зачем Вадим опять заставляет ехать вместе с собой в какое‑то заведение? Я ведь хотел выпить водки, тащит в диетическое кафе. Зачем заставил ехать за огурцами? С утра вместе перелопачивали сценарий, днём посетил с ним студию, присутствовал при актёрских пробах. Весь день я спорил, злился, должен был надоесть Вадиму, а он и вечером не отпускает. Кажется, начинаю догадываться: меня перевели из Москвы. КГБ с помощью Вадима подстроило всю эту поездку, всю эту авантюру со сценарием, чтобы нагрянуть с обыском в мою квартиру. Тем более, сейчас, когда бедный мой отец умолил отдать его в богадельню для старых большевиков… А дома, прямо в секретере и на антресолях папки с бумагами Марка и Жанны!

С другой стороны, они запросто могли это сделать и, не устраивая столь головоломные глупости.

«Фантазитор, — порой говорила мне покойная мама. — Ты фантазитор».

«Волга» подчаливает к мокрым ступенькам Главпочтамта, на которых и сейчас, в дождь, как всегда, кучкуются какие‑то тёмные личности. Хасан — водитель приписанного ко мне «газика» на днях сказал, что это — торговцы наркотиками, навсегда подкупившие местную милицию.

…Надо же, в очереди к окошку, где выдают корреспонденцию до востребования, передо мной оказывается очень старый актёр местного драмтеатра, которого я видел как раз сегодня, во время проб на роль одного из преподавателей ПТУ. На нём длинный красный шарф, хлипкая синтетическая куртка, джинсы, заправленные в резиновые сапоги.

Обернулся. Узнал меня, в сущности, непонятную ему личность. Торжественно снимает с головы широкополую велюровую шляпу. Наверняка взятую из реквизита. Низко раскланивается. Потом, заполнив бланк извещения о денежном переводе, показывает его мне и громко сообщает чуть не всему залу:

— Раз–два–три–четыре–пять, вышел зайчик погулять!

Невольно замечаю — получает он двенадцать рублей пятьдесят копеек…

— Есть на что вздрогнуть, коллега! — подмигивает он мне, шикарным жестом запахивает шарф вокруг горла, низко нахлобучивает шляпу и направляется в дождливый вечер.

А я, всю неделю попусту приходивший сюда по несколько раз в день, узнаю, что письмо для меня есть, вот оно в руках строгой, как судьба, почтовой кавказской старушки с бородавкой на носу, но она не отдаёт его, потому что именно сегодня я забыл взять у администраторши гостиницы паспорт.

— Без документов не выдаём, — заявляет она и прячет драгоценное письмо обратно в один из длинных ящиков с торчащими буквами алфавита, — несите паспорт!

Сзади уже волнуется очередь. А я мысленно взываю: «Господи, Иисусе Христе, спаси меня во имя Отца Твоего небесного… Сделай так, чтобы сжалилась, отдала…»

Вслух же говорю:

— Миленькая, пока буду бегать за паспортом, вы ведь закроетесь. Кроме меня письмо никому не нужно. Ну, пожалуйста!

Сжалилась. Отдаёт. Тоненькое. Оно тоненькое на ощупь. Неужели там опять ничего нет о моей судьбе? Почему о моей? О нашей. Общей!

Отхожу в сторону к будкам междугородних автоматов, чтобы скорее вскрыть конверт. И — не решаюсь. Расстёгиваю плащ, прячу письмо в боковой карман пиджака.

Вдруг в этот момент на головокружительную долю секунды и я, и этот мой жест, и телефонные будки, и весь обшарпанный зал с его окошками, к которым стоят очереди, даже старая работница почты с бородавкой на носу — все это уже доподлинно было, было когда‑то давным–давно… Хотя я в этом городе впервые.

— Куда все же едем? — спрашиваю моих спутников, когда машина трогается с места.

— В обком, — отвечает водитель. — Только что дважды связывался по телефону–автомату с Шамилем Аслановичем, тот звякнул Второму. Вам обоим выписаны пропуска в спецстоловую. Сможете приходить утром с восьми до десяти, в обед с двенадцати до двух и вечером с восьми до десяти.

— Райское место открыто для нас и в выходные! — добавляет Вадим. — Гут! Зеер гут!

— А вас туда пускают? — зачем‑то спрашиваю водителя.

Тот оборачивается со странной ухмылкой.

— Обедаю в другом месте.

Воспринимаю его ответ, как скрытую угрозу…

Подъезжаем к обсаженному красивыми, почти кремлёвскими елями белому зданию обкома партии. В свете неоновых фонарей видно, как скатываются по хвое сверкающие капли дождя. Гладкой асфальтовой просекой подъезжаем к боковой пристройке, соединённой с основным зданием стеклянным переходом. Там внутри видны пальмы, папоротники, ка- кие‑то цветущие растения в кадках. За открывшейся дверью у столика перед раздевалкой стоит милиционер. Глянув в список, выдаёт нам обоим готовые пропуска на целый месяц — до десятого декабря.

Водитель прощается, говорит, что должен ехать к шефу. Тот ещё на студии.

— А мои огурцы?! — кидается вслед Вадим. — Забыл пакет на сиденье!

И вот, раздевшись, одиноко сидим в продолговатом зальчике за покрытым белой скатертью столом. Посреди в вазочке свежая ветка аспарагуса. Вадим нацепил очки, вчитывается в поданное молоденькой официанткой меню.

— В холодных закусках есть язык! Отварной! — сообщает он и заговорщицки обращается к официантке. — А нельзя ли, красавица, его нагреть, залить взбитыми яйцами?

— Уже поздно. Наша шеф–повар собралась домой.

— Дорогая, позвольте я забегу на кухню, все ей объясню? Я — кинорежиссёр из Москвы. У меня профессиональная болезнь — язва.

— Так это вы? Я видела вас по телевизору!

— Когда? В какой передаче?

— По–моему, в кинопанораме. Которую Рязанов ведёт.

— Эльдар — мой лучший друг и учитель. — Вадим смахивает очки в нагрудный карман кожаного пиджака, вскакивает, представляя меня. — А это тоже мой друг, сценарист. Приехали помочь становлению вашего национального кино, будем месяц у вас столоваться. Где кухня?

Он скрывается с официанткой за бамбуковой занавесью.

Конверт прожигает мне грудь. Это — всего лишь второе письмо от Жанны, полученное здесь. Первое пришло на пятый день после того, как мы с Вадимом прилетели, но не сюда, а из‑за вынужденной посадки (почему- то покрылось пламенем крыло нашего самолёта) прилетели в аэропорт города Грозного. Потом несколько часов мчали на приехавшей за нами этой же самой чёрной «волге». Мимо нефтеперерабатывающих заводов, похожих на восставшие скелеты чудовищных динозавров, мимо длинных чеченских посёлков, где почти всюду у железных ворот, закрывающих дворы частных владений, толкались стайки гусей или индюков. Затем путь вёл то сквозь красивые тоннели сросшихся над дорогой деревьев, то опять мимо посёлков с торчащими кое–где кургузыми минаретами мечетей и снова мимо гусей, сиротливо толпящихся у прудиков, вырытых перед глухими воротами домов.

Уже тогда я глупо надеялся, что, прибыв, наконец, на место, получу вдогонку письмо. Которое все решит…

Меню партийной столовой не предлагает ни водки, ни вина.

Я все‑таки потянулся в карман за письмом, как из‑за бамбукового занавеса в сопровождении несущей поднос официантки, а также дородной поварихи, одетой в зимнее пальто с воротником из чернобурки, но ещё не снявшей с головы колпак, появился Вадим.

Официантка выгружает на стол две порции языка, зажаренного в омлете, два салата из огурцов в сметане, тарелочки с нарезанными колбасой и сыром, масло, чай с лимоном.

— Когда фильм о ваших краях будет поставлен, обязательно пригласим вас на премьеру! — Вадим, потирая руки, садится за стол.

Ох, и опротивел он мне с этим своим вечным выколачиванием всего у всех! При этом сам же и пользуюсь плодами его трудов… Не отказываться же от соблазнительно пахнущего омлета с языком. Это было бы последним ханжеством.