— Прибыли, слава Богу, — произнёс он и так протянул руку сначала Нодару, затем мне, что не поцеловать её было бы хамским вызовом.
После короткой беседы владыка Георгий пригласил нас пройти в соседнюю комнату, откуда с самого начала слышались уютные звуки, тихая симфония посуды, выставляемой к вечерней трапезе.
Мы расселись вокруг уже накрытого стола, и я отметил: Хасана и Казбека с нами нет. Констатация этого факта была неприятна, бросала тень на понравившегося епископа.
Он сидел в торце стола, негромко на фузинском языке давал указания прислуживающей высокой седой женщине и той самой девочке, которая встретила нас у ворот.
Она приковывала к себе внимание. Особенно с того момента, Как я столкнулся с ней взглядом. Глаза её были необыкновенной черны, магнетичны.
Нодар и владыка Георгий разговаривали о чём‑то то на грузинском, то, из уважения ко мне, на русском языке, но я почти не участвовал в разговоре.
Глаз не мог отвести от девочки. С каждым мгновением становилось всё более очевидным: она не человек, но ангел. Не тот сусальный, каких изображают в церквах и на открытках, не ангел в переносном смысле.
Буквально ангел. Настоящий. Одетый в длинное ситцевое платьице в горошек, серенькую кофточку.
— Кто это? — спросил я епископа, когда девочка вышла из комнаты, вынося блюдо из‑под лобио.
— Мзия — моя племянница. — Он просиял.
Она вернулась, неся на подносе серебряные ложечки и сахарницу. Мы снова столкнулись глазами. В её взгляде было нечто вневременное, ни в чём не заинтересованное. Всезнающее.
И снова мысль о Хасане и Казбеке, которых не пригласили к этому столу, пронеслась в голове. Но я уже не был уверен в том, что это моя мысль…
«Мистика! Чепуха! Усталость от пестроты впечатлений последних Дней, — подумалось тогда. — Немедленно уснуть, отключиться! Тем более, завтра Нодар потащит искать могилу. Осрамлюсь перед ним, перед епископом. Да что там! Получится срам чуть ли не на весь Северный Кавказ. Скажут — даром ест хлеб, даром возим, даром все показываем…».
Епископ поручил высокой седой женщине, матери Мзии, отвести нас в гостевую комнату на верхнем, втором этаже. В соседней, как выяснилось, уже спали Хасан и Казбек.
Спал я тревожно. Снилась, мерещилась Жанна. Проснувшись в третьем часу, стал мучительно размышлять о том, что считаю себя христианином, Жанна и Марк — тоже несколько лет назад крестились, каждое воскресенье ходят в церковь, соблюдают все посты, потом шумно разговляются под водочку. Всегда много гостей, таких же христиан–диссидентов. Там же и я, грешный… Честные, бесстрашные люди, может быть, лучшее, что есть в стране. И все же… Взять хотя бы мои отношения с Марком. Не говоря уже о Жанне…
Как все‑таки она ко мне относится? Ведь в прошлом году буквально через день после того, как страсть бросила нас друг к другу, когда, казалось, ничто в мире не может стать роднее, ближе, через сутки она, будто ничего не стряслось, стала расписывать мне в кафе «Националь» как она любит Марка.
Можно было сойти с ума. Шёл двенадцатый час вечера. Я молча слушал Жанну, пил водку. «Ёжик, — сказала она, — тебе не идёт пить. И вообще, ты придаёшь слишком много значения простым вещам.»
В это время в кафе вошёл в высшей степени респектабельный молодой человек. Несмотря на поздний час, он был с портфелем. С лацкана его пиджака свисала медаль «За оборону Москвы». По возрасту он никак не мог участвовать в обороне столицы. Канцелярская крыса, этот вульгарный тип вздумал заказть борщ в двенадцатом часу! В «Национале»!
Я зорко видел — дымящуюся тарелку борща ему принесли.
Жанна в это время продолжала рассказывать о Марке.
Я встал. Подошёл к этому типу, который начал было хлебать свой борщ, просунул пальцы под его медаль, выдрал её с мясом, швырнул в борщ.
Хоть я был совершенно пьян и несчастен, я понимал, что сейчас появится милиция, что произойдёт нечто ужасное.
Но человек, мгновенно выловив медаль из раскалённого борща, бросился вон из кафе.
Потом Жанна довезла меня до дома на такси. Она выдвинула правдоподобную версию — почему незнакомец повёл себя так странно: «Это был иностранец, которому кто‑то подарил советскую медаль. Борщ для него — экзотика, твои действия, Ёжик, он воспринял, видимо, как проявление ревности патриота к национальным святыням…»
Нодар храпел так, что, раскачиваясь, позванивала плафончиками люстра над головой.
Я встал, вышел, прошлёпал босыми ногами по деревянному полу в холод террасы.
И наткнулся на Казбека. Тому, наверное, тоже не спалось. Нашёл время заряжать плёнку в два аппарата. А может быть, замышлял какую‑нибудь пакость, следил за мной по приказу Ахмеда?
Я тут же вернулся в тёплую ещё постель. Без слов дал понять этому шакалу, что не желаю иметь с ним ничего общего. Чемодана искать не стану! Слиняю на днях в Москву, ищи–свищи… «Господи, спаси и помилуй!»
Утром меня подняло чуть свет. Под тот же богатырский храп Нодара. Оделся, вышел в темноту, спустился по деревянной наружной лестнице в сад и сразу увидел епископа Георгия. Взад–вперёд шагал он по тропинке, перебирая чётки.
Я не успел исчезнуть, метнуться вбок. Он увидел меня. От смущения сказал по–грузински:
— Гамарджоба! — потом поправился, перешёл на русский. — Теперь по утрам совсем холодно. Идёмте в дом. Вы плохо спали. Сейчас будет кофе. Но прежде, если хотите, пройдёмте в мою молельню. Должен прочесть утреннее правило.
Владыка произносил слова молитв по–грузински. Я старался по–русски вторить ему.
В маленькой молельной, освещённой лишь трепетным светом лампадок, я вдруг набрался смелости и стал исповедоваться.
Выходя из молельной, я сказал:
— Владыка, ваша племянница произвела на меня необычайное впечатление.
—Да. Мзия — необыкновенный человек, — кивнул епископ. — Именно поэтому мать боится её. Поэтому обе они живут со мной вместе. Кроме того, девочка глухая… К вечеру приеду из церкви и, если будет на то ваша милость, поговорим о присущих ей странностях.
— Глухая, а вчера вечером я слышал, как вы что‑то ей говорили.
— Всё понимает, даже без слов.
За коротким завтраком Мзия с матерью опять прислуживали у стола. Мне показалось, будто девочка каким‑то образом поняла, что я уже узнал о её глухоте. И стесняюсь своей полноценности. Во всяком случае, поднося мне плетёнку с накрытым салфеткой горячим лавашем, она вдруг чуть улыбнулась. Грустно и всепрощающе.
Потом мы все проводили епископа, уехавшего в полном облачении за рулём своей «волги» в какое‑то равнинное село с храмом — центром местного православия, и вскоре тоже двинулись в путь двумя машинами, но в другую сторону — в котловину Тархыз, где и находилось древнее капище, называемое местным населением, как рассказал Нодар, дзур.
Минут через десять езды оно стало видно сверху — почти правильный круг на опушке горного леса. Машина Казбека нагловато обогнала нас.
— Зачем нам нужен этот соглядатай? — сказал Нодар, когда мы тоже подъехали к оставленному здесь археологами вагончику на колёсах. — С какой стати владыка обязан его кормить, давать ночлег?
И тут я, выходя из машины, подбросил своё полено в костёр:
— Даже бандиты называют Казбека шакалом.
Хасан промолчал. Что наверняка зачтётся ему на Страшном Суде.
Словно нарочно демонстрируя Казбеку свою отдельность, мы втроём расхаживали по капищу диаметром примерно в полкилометра. Я то и дело спотыкался об углы или разбитые фрагменты небрежно закопанных каменных гробов.
— За истёкшие столетия кладоискателями по несколько раз перепотрошено древнехристианское кладбище. Вскрыты все гробы до единого. Я и мои коллеги вернулись в Тбилиси, а местные нехристи даже не дали себе труда по–человечески вернуть кости земле, хотя деньги за эту работу выпросили заранее. Такие же шакалы, как Казбек. Который всё больше меня раздражает, со своими фотоаппаратами.
Ёжась от холодного ветра, без всякого толка бродили мы по странной местности, окружённой уже безлистыми деревьями. С их ветвей во множестве свисали разноцветные лоскуты и ленты, частично выгоревшие, частично яркие — свидетельство того, что современные язычники продолжают считать это место священным. Казбек издали фотографировал нас.
