«Надую немцев, уеду, а потом удеру к Лидии Петровне в Крым», – сказал он. Л. Прохорова, у которой он столовался в Введенском переулке,[234] уехала в начале октября в Крым. Не владея немецким языком, он просил меня съездить с ним в Денежный переулок, что я и сделал. Он получил у ротмистра фон Вальфингена удостоверение об оказании ему всеми немецкими властями содействия и уехал в Крым. Во время разговора Вальфинген указал, что таким же образом можно переправить других офицеров. На мой вопрос, зачем это делается, он ответил, что немцы решили оказать поддержку Краснову и что они содействуют формированию Южной армии. Когда я стал спрашивать, предполагают ли они вмешиваться в русские дела, Вальфинген мне предложил через два дня зайти к Шуберту (военный агент). Шуберт спросил меня, связан ли я с политическими группами Москвы, и, когда я ответил, что дружен с Леонтьевым, воскликнул: «Да ведь он и Урусов имели разговор с профессором Рицлером!» (советник посольства). Далее Шуберт изложил причины невмешательства – борьба канцлера (стоявшего за невмешательство) с военной партией и особенно Людендорфом, наиболее активным сторонником оккупации, присовокупив, что Людендорф одерживает, кажется, верх и в ноябре можно ждать решения вопроса. Через несколько дней (7–8) в Германии произошла революция.
О первом же разговоре с Вальфингеном я сказал Леонтьеву; тогда он мне сказал, что действительно имел летом переговоры с немцами, что они были прерваны с приездом нового посла, заменившего Мирбаха. По его просьбе я послал его брата, хотевшего уехать за границу, к нему; Леонтьев мне сказал, что брат действительно уехал. Кроме того, он направил ко мне двух офицеров (фамилии не знаю), которых я также отправил к Вальфингену.
5) Когда после образования «Тактического центра» возник вопрос о Принцевых островах и было предложено послать за границу декларацию и к ней краткую записку о положении в России, помню, шел разговор о том, что за границу предполагает ехать Кузьмин-Караваев, профессор, кадет (или его сын, в точности не знаю: ни того ни другого ни разу ни у кого не видел).
6) В числе мотивов образования «Тактического центра» я упустил один серьезный. Докладывая в феврале 1919 года о переговорах своих с «Национальным центром» и «Союзом возрождения», Леонтьев между прочим бросил: «На объединении настаивают военные», из чего мы тогда же сделали вывод о существовании в распоряжении «Нац. центра» военной организации. Однако, как я уже указывал, на вопрос, последовавший от одного из участников совещания, кого не помню, о том, что это за военные, он ответил уклончиво: «Там при «Нац. центре» есть что-то». Вопрос этот более в «Совете» не поднимался, и лишь в мае месяце в очень многолюдном его заседании, в котором были Д. М. Щепкин, Леонтьев, Кисловский, Сергиевский и Стемпковский, Леонтьев по поручению «Тактического центра» поставил вопрос, как относится «Совет» к военному выступлению, и указал, что военные требуют ответа от «Национального центра», последний же передал его в «Тактический центр». Он же и Д. М. Щепкин перед тем, чтобы сказать свое мнение, хотели бы поделиться с единомышленниками. Все присутствовавшие в один голос высказались в том смысле, что при разобщении действий Колчака и Деникина и отдаленности их выступление было бы опасно и несвоевременно.
7) Возвращаясь к 1918 году, времени существования «Правого центра», укажу, что в распоряжении его имелась какая-то военная организация или он имел с ней связь. Это относится к июню – июлю 1918 года. После одного из заседаний Совета, помню, Леонтьев просил меня задержаться, чтобы переговорить об одной из записок (кажется, о местном управлении). Пока я ждал, он в той же комнате, немного поодаль, вел разговор с Гурко, из которого я мог уловить, что Гурко держит связь с военными. Они вместе с тем выругали Кишкина, который все дело портит, помню брошенную фразу: «Набирает каких-то, говорят, мальчишек-гимназистов!»
8) Возвращаясь к тому же времени, считаю необходимым отметить, что в продолжение того же разговора было сделано упоминание, что торговопромышленники дали полмиллиона (500 000) денег и решили этим ограничиться.
9) Я уже упоминал, что в самом конце марта 1919 года состоялось совещание, на котором был некий Азаревич, приехавший из Сибири. Я забыл добавить, что на том же совещании присутствовали приглашенные Леонтьевым два офицера: один маленького роста, с бородкой, фамилии его не знаю, прибывший также из Сибири, и другой (из сопостановления с упоминанием его фамилии в одной беседе Леонтьева и Щепкина думаю, что это Хартулари) – с юга. Оба они сделали так называемую информацию и отвечали на разные вопросы, преимущественно политического свойства. После обмена все разошлись, а в следующем заседании, происходившем уже без них, было решено послать гонцов с информацией и обменом ее к Колчаку и Деникину, о чем я уже показывал. На вопрос (не помню кого), каким образом эти люди (то есть неизвестный и Хартулари) попали к нему, Леонтьев ответил, что это через «Тактический центр».
10) Зная, что я живу в доме Найденовых, и зная с моих слов, что я там раза два-три видел Ивана Давидовича Морозова, Леонтьев как-то в конце апреля или начале мая 1919 года спросил меня, не увижу ли я его скоро, и просил, если увижу, сказать ему, чтобы он напомнил Сергею Арсентьевичу Морозову о деньгах, так как его трудно поймать, И. Д. Морозов жил в деревне, за последние полтора года приезжал в Москву всего 4–5 раз, и увидел я его v Найденовых на именинах сестры, 22 мая. Я отозвал его, передал поручение, и на следующий день он сказал мне, что ведь Сергей Арсентьевич половину отдал (150 000 рублей), а другую – даст потом. Здесь я считаю, что Ив. Дав. Морозов является только передаточной инстанцией, так как он те два-три раза, которые я перед тем видел его, говорил, что от всякой политики еще весной 1918 года отошел. После этого, насколько я знаю, он приезжал в Москву раз в августе; я тогда видел его у Найденовых за обедом.
11) В числе лиц, которых видел в «Совете» в феврале 1918 года, вспоминаю Валериана Николаевича Муравьева. Тогда он рассуждал о внешней политике, был он только один раз. Я его помню лицеистом, но с 1905 года с ним не встречался; он так изменился, что я только потом узнал, что это и есть Муравьев. В июне, кажется, он приходил в заседание «Совета», но ушел до конца, так что мне опять не удалось возобновить знакомства. Встретился я с ним опять в сентябре – октябре за обедом у Марии Юрьевны Авиновой (он сказал, что услышал потом мою фамилию, не подозревая, что это я). Он говорил, что занимается в военно-исторической комиссии и одновременно поступил в Главлеском. Не так давно (недели за две-три до моего ареста, я думаю) я встретил его во дворе Главлескома; он получал и отбирал в числе других картофель и рыбу. Мы поздоровались, и, когда я спросил его, окончательно ли он обосновался в Главлескоме, он мне сказал, что на днях, вероятно, переходит к т. Карахану заведующим информационным бюро или что-то в роде этого и, так как получит право избирать ближайших сотрудников, хочет перетянуть туда Котляревского. После этого я более не видел его.
Предыдущее мое показание имело целью в кратчайший срок дать ясную картину существовавших в 1918–1919 годах контрреволюционных организаций и возможно скорее указать лиц, так или иначе причастных к этим организациям.
Здесь я старался вспомнить, перебирая в своей памяти, все, что мог, факты, которые ускользали раньше и которые постепенно удалось восстановить в своей памяти.
Характеристика отдельных лиц мною излагается в очерке деятельности «Совета общественных деятелей».
В заключение укажу на следующее: указание следственной власти о том, что Леонтьев после августа продолжал свою контрреволюционную деятельность, явилось для меня откровением. Я считал, что посылка Гершельмана является лебединою песнью, тем более что ни разу после этого у нас не было разговора о прошлых делах, ни разу он не спрашивал меня, вернулся ли Гершельман. То, что, несмотря на это, он, как вы говорите, продолжал действовать, не обмолвливаясь со мною ни словом, объясняю тем, что, видя меня утопавшим в главтопской работе, он считал меня просто потерянным для него лицом. Да и, повторяю, если он хотел бы говорить со мною, то обстановка была неблагоприятная. В стремлении и здесь открыть и сказать все, что могло бы помочь Советской власти, я думаю над тем, кто бы мог знать что-нибудь, и вспомнил Елизавету Ивановну Малеину (служившая в Плодовощи, жила прежде в санатории доктора Кишкина на Молчановке, а потом, кажется, где-то в Кисловском переулке). Когда я работал с Леонтьевым и писал записки, о которых упоминал ранее, то печатала их Малеина; у Леонтьева от нее тайн абсолютно не могло быть, это я утверждаю определенно.
