Терпеть больше сил нет. Я оглядываюсь в поисках раковины.

– Мне нужно в туалет.

– Не нагнетайте обстановку!

Он прав. Раковина, кстати, не очень удобна для сцеживания. Проще делать это сидя и, к примеру, в стакан. Сбрасываю с плеч одеяло, задираю футболку, отстегиваю чашечку мокрого лифчика, и первые струйки молока бьют в пакет с заваркой на дне стакана.

– Не обращайте внимания, – говорю я оцепеневшим мужчинам. – Продолжайте. Я вас внимательно слушаю.

– Это что, шутка? – интересуется Петя. – Как вы это делаете?

Направляю сосок на Петю, обливаю ему брюки и объясняю:

– Встроенный механизм. Заправленный в грудь пластиковый баллончик с окрашенной в белый цвет ядовитой кислотой. Используется исключительно в целях самообороны и устрашения противника в интимной обстановке. Кстати! Вылетело из головы! – Достаю из чашечки размокший и еле живой листок бумаги. – Ваша лаборатория, надеюсь, сможет доподлинно установить каждую букву и печать на этой справке. Работайте, Петя!

– Это что же получается? – растерянно спрашивает следователя Петя, отпрыгнувший от меня на всякий случай метра на три.

– Ерунда какая-то получается. – Поспелов снимает очки и вытирает стекла платком. – Что это за справка у вас там?

– Из родильного дома. Зашибенное алиби. Как раз на восьмое марта. Так получилось, что я в тот день рожала. И самое главное тому доказательство в данный момент наполняет ваш казенный стакан.

– Где рожали? – уныло интересуется Поспелов, уже сняв трубку телефона.

– Двадцать пятый роддом. Далековато, кстати, от той больницы, – намекаю я на всякий случай. С него станется высчитывать, хватило бы мне времени родить, переодеться медсестрой, съездить за этим несчастным Успендриковым и растворить его в кислоте.

Минут пятнадцать, пока следователь проводит розыскную работу по телефону, я спокойно сцеживаюсь. Закончив выяснение моего алиби, Поспелов направляет на меня унылый и сердитый взгляд, убойная сила которого вполне может заменить небольшую резиновую пулю.

– И что же это получается? – спрашивает он наконец. – Вы выписались из родильного отделения и поехали топиться?

– Не сразу. Сначала я сделала прическу. Нравится? – наклоняю голову, чтобы Поспелов получше разглядел полоски темного ежика.

– Вы прыгнули в воду с младенцем? – осипшим голосом интересуется оперативник Петя.

Я с интересом разглядываю его напрягшееся в ожидании ответа лицо. Поспелов, отшлифовав стекла очков, надевает их и тоже смотрит на Петю ошарашенно.

– А что я такого сказал? – тот не выдерживает наших взглядов. – Она же из роддома вышла, так? И где ребенок? Почему это ей нужно было ехать сюда и топиться?!

– Потому, что он умер, – говорю я тихо. Получилось спокойно и достаточно отстраненно.

В этот момент я поняла, что нужно побыстрей отсюда выбираться. Я все еще не могу заплакать, а значит, вполне готова для повторной попытки сведения счетов с жизнью. Почему-то мне кажется, что как только я зареву, то сразу передумаю умирать.

– Гражданка Кукулевская, – тихо спрашивает Поспелов. – Это ваш чемоданчик?

Если я скажу, что не мой, придется объяснять, откуда он у меня взялся. Они, конечно, быстро обнаружат тело мужчины под водой и рану у него на шее, после чего придется объяснять, зачем я забрала у покойника чемодан и, конечно, чем я перед этим перерезала ему горло.

Если я скажу, что чемоданчик мой, придется объяснять назначение всех этих странных предметов, зато, если поверят, должны выпустить.

– Мой, – киваю я.

– И как же вы объясните…

– Запросто. Вы правильно определили назначение всех этих предметов. Только они служат не для уничтожения покойников, а для их украшения.

– Украшения?

– Да. Представьте, что это чемоданчик стилиста-косметолога для анатомопластики.

– Что, вот эти маски с носами и бровями?.. – возбуждается Поспелов.

– Конечно. Вы же следователь, вам ли не знать, в каком виде иногда находят погибших от взрыва или от огня. Приходится восстанавливать лицо по фотографии и по строению черепа.

– А кислота?! – в отчаянии интересуется Петя.

– Восстанавливать – это не значит только наращивать. Иногда приходится кое-что снять до костей. Отпилить лишнее, – добавляю я не совсем уверенно и съеживаюсь.

– Вы, похоже, не очень любите свою работу, – качает головой Поспелов.

– А чего бы тогда я решила топиться с чемоданчиком? Любовь здесь ни при чем, речь может идти только об уважении. Я эту профессию уважаю.

– Постойте, а косметика, искусственные ногти, тампаксы?! – не может смириться Петя.

– Извините, это личное. – Я поднимаю вверх ладони и шевелю пальцами, на которых не хватает четырех накладных ногтей. Тут же я представила, как они плавают яркими рыбками у коряги с трупом – потерявшиеся в Оке чешуйки моей неудавшейся смерти, блестки в стиле раннего постмодернизма…

– А почему нет ни одного отпечатка внутри чемодана? – Следователь почти сдался, так, для верности ищет, за что бы зацепиться.

– Представьте, что человек аккуратный перед подобной работой всегда сначала наденет перчатки.

– Опишите подробно женщину, которая забрала вашу одежду и документы, – бурчит он и с силой шлепает ручку на листок белой бумаги.

Подросток Коля Сидоркин к шестнадцати годам имел рост метр девяносто два, не пропускал ни одни районные соревнования по баскетболу, но в профессионалы идти отказался – сказал, что слишком любит поесть и поваляться на диване. Сочинения он писал только на пятерки, имел отличную память и за один беглый просмотр мог запомнить до восьмидесяти процентов текста на странице. На городской олимпиаде по русскому языку получил третье место, родители затаили дыхание, но Коля объявил, что как Набоков он в жизни не напишет, а заниматься мурой неохота. Медленно плетясь к совершеннолетию (а чего торопиться – он уже достаточно подрос и проявил себя), Коля Сидоркин легко обгонял всех на стометровке в бассейне, начал было поднимать штангу, но вдруг, совершенно неожиданно для одноклассников и для родителей, очутился на сцене ночного стриптиз-бара в одних плавках.

Психолог, к которому обратились родители, просил их не проявлять заметных признаков беспокойства, спустить все на тормозах, как будто ничего не произошло, как будто это не их сын пришел нетрезвый в половине пятого утра с целой пачкой скомканных долларовых десяток и вымазанный губной помадой от подбородка до низа живота. Родители крепились изо всех сил и два дня не проявляли заметных признаков беспокойства, пока не позвонила классная руководительница сына и не спросила, почему Коля вторую неделю не ходит в школу, почему пропустил соревнования по настольному теннису и тестирование по математике.

– Потому что я нашел хорошую работу и бросил школу, – честно ответил Коля Сидоркин.

Какую работу? Такую, где ничего не надо делать, а его все любят и боготворят. И давно нашел? Давно, уже неделю работает, а чтобы не волновать родителей, он к утру осторожно пробирается домой, встает по звонку будильника, берет учебники и идет спать к другу, потому что у друга родители, как порядочные, оба уходят в половине восьмого на работу, не то что они, Сидоркины, – творческая интеллигенция, спят до обеда, а потом еще два часа пьют кофе и ругаются!

В доме прижилось новое слово – “стриптиз-шоу”. Родители постепенно привыкали к ночным отсутствиям сына, папа даже как-то раз решился и съездил в клуб, где был сметен толпой возбужденных женщин, упал, потерял очки, бумажник и всю свою отстраненную созерцательность. Мама тоже получила нервный срыв и неприятное разбирательство с дорожным инспектором, когда свалилась в истерике за рулем, обнаружив у дороги огромный щит с изображением сына.

На рекламном щите ее крошка, которому она все еще стирала нижнее белье и заправляла по ночам вывалившуюся из-под одеяла руку, стоял с обнаженным торсом, в вызывающей позе и с такой издевательской ухмылкой на лице, какую не смог затмить даже выступающий из расстегнутых джинсов пупок – внизу плаката этот пупок, этот след их неразрывной девятимесячной связи, притягивал к себе взгляд, как школьный глобус в пустыне.