– Илия, – сказала Ева тихо. – Посиди у меня на коленях, ладно? Ну пожалуйста!

– Я не ребенок! – щеки мальчика полыхнули, он вскочил.

– Тогда не получится снега, – вздохнула Ева. – Ты просто посиди, ну что тебе стоит!

Она потянула Илию за руку и усадила к себе. Он сидел напряженно, отставив острые коленки. Обхватив его руками, Ева вдохнула запах теплого тела, закрыла глаза и прислонилась к голой спине мальчика лицом, чтобы он не заметил ее слез.

Она думала о большой и противной твари, которая украла мальчика и сделала его королем наслаждений. Она стала тихонько покачиваться, баюкая и усыпляя спокойными, нежными прикосновениями мечты Илии о женщине, которая будет неожиданной.

– Я вижу! – проронил Илия шепотом. – Я вижу снег!

– Ну, тогда я – королева наслаждений! – откликнулась Ева.

В обед Федя пил водку, а Хамид французское вино. После мяса и горячих лепешек, жирного плова с молодым барашком и черносливом, гороха с улитками и помидоров, фаршированных петушиными гребешками, Хамид уговаривал Федю выпить кофе с халвой, а Федя мычал, качая головой. Он не ел сладкого после водки.

Порешили перейти на другой ковер и за фруктами вспоминать все хорошее, что было. Но, как это обычно водится, разговор тут же перешел на воспоминания о похоронах общих знакомых. Интернатовских осталось очень мало.

– Хамид, – сказал Федя, загрустив, – она убила Макса-Черепаху… Я бы в жизни не поверил, что баба может убить Макса. Она сейчас мне сама сказала. Она сказала, что я – тоже тварь! Говорю тебе, это она! А ведь Макс был такой… Нет, ты только подумай, свернуть Максу шею!

– Я никогда не любил Макса, – Хамид тоже загрустил, – но благодарен ему за все.

– Я тут вспомнил, – Федя не стал уточнять, где именно он вспомнил, – про наши договоры. Помнишь, мы писали в интернате?

Хамид замер глазами, лицо его застыло.

– Ладно, не вспоминай. Я знаю, тебе тяжело.

– Мне не тяжело. Я после этого все в жизни перепробовал, Федя. Ты знаешь, каких я мальчиков имел. Какие имели меня!.. Но я, наверное, так далеко забрался, чтобы никогда не услышать этих слов – учитель физкультуры.

– Брось, Хамид, ты, если что, сразу вспоминай, как Макс тогда первый раз в жизни поел от души!

– Родись заново счастливым, Макс, и пусть тебя всегда хранит аллах!.. – Хамид поднял бокал вверх. – Да, он поужинал тогда на славу.

– Больше всего, – задумчиво вспомнил Федя, – ему понравилась печенка.

– Сырая печенка учителя физкультуры, – уточнил Хамид.

– А помнишь, как его привезли в интернат? Дебил дебилом…

– Стреляют наших… Какие времена, Федя! – Хамид утирал рот и облизывал пальцы. – Что смотришь? Думаешь, плохо воспитан? Нет, Федя. Здесь полагается после плова все пальцы облизать, а напоследок – большой, им и показать хозяину, как ты сыт и доволен. Я иногда думаю про себя, как не про себя. Будто не я это. Вдруг – раз! – уловлю себя на том, что облизываю пальцы. Или вот вчера: высморкался в халат. Это ужасно, Федя. Как будто я живу чужую жизнь. Если это – мое, тогда почему я это замечаю?! И ты, Федя, скажу я тебе… Другой ты стал. Разве ты когда-нибудь раньше так делал с женщиной?

– Это ты про Евку, что ли? Сам удивился, но меня всегда природа выручала, выручила и сейчас, не дала попасть к бабе в рабство и валяться у нее в ногах. Я словно проснулся! А ведь мог наделать столько глупостей! Ты пойми, если бы я с ней ласково… Присох бы. А так мне самому не понравилось, но опорожнился хорошо. Здоров! А вот спорим, она от меня тащится!

– Есть такие женщины, – согласился Хамид, подумав. – Полюбит только, когда ее побьешь. Любит хорошую тяжелую руку, ее это возбуждает. Но это не тот вариант.

– Тот, не тот. Она меня никогда не забудет. А я, поверишь, даже и видеть ее не очень хочу. Давай – на спор!

– Про что?

– Придет прощаться! – Федя загнул палец и сыто отрыгнул. – Смотреть будет, как мартовская кошка, – он загнул следующий. – И захочет прикоснуться! К ноге, к руке, но захочет!

– Да я уже почти проиграл, – сказал Хамид, восторженно глядя на Федю. – Она уже попросила танцевать для тебя вечером, сейчас тренируется… А на что хочешь?

– На мальчика твоего, Илию.

– Федя, как ты можешь… Ты же знаешь, что я не могу отказать гостю ни в чем, ну почему ты попросил его?! Злой ты, Федя, все-таки…

– Я не злой, я победитель! Проси, что хочешь!

– Нет такой вещи, – сказал грустно Хамид, – которую можно попросить взамен Илии. Хотя… – он задумчиво рассматривал рисунок на ковре.

– Ну?!

– Если ты проспоришь… Если ты вдруг проспоришь. Я возьму себе Наталью.

– Как? – не понял Федя, потом откинулся на подушки и рассмеялся большим и глубоким ртом. – Да ты видел ее? Знаешь, какая она стала?

– Она все равно от тебя ушла. Я чувствую, что ты хочешь ей сделать недоброе.

– Нет, ты серьезно думаешь, что это все та же девочка с косой, сорок четвертого размера, ласточка поднебесная? Она двинулась на русском стиле, распухла, как сдохшая корова, а ко всему еще и стала извращенкой! – Федя в этот момент совершенно искренне ненавидел Наталью. – Если тебе все рассказать! Я велел привезти ко мне одного киношника, так, ничего особенного, соплей перешибешь, а ей, видишь, его интеллигентность понравилась. Он в рот не брал ни капли спиртного, снимал препоганейшие фильмы, из этих, умных страдальцев, на которых понос от свободы напал! Она ему водку!.. с поцелуями вливала, нет, ты пойми, ну имела бы она его, черт с ним, так нет! То она лошадь с ним по первому снегу ищет, то в бане ему клизму делает! Я ее выпорол, потом в зоопарке купил ей павлина, ехал мириться, а она сбежала.

– У тебя всегда было плохо с воображением, – рассердился Хамид. – Ты поэтому и русскую эту так изнасиловал, что не можешь представить, что еще можно делать с красивой женщиной. Да, представь себе, да! Она все та же девочка с косой, та же ласточка!

– Принято! – пробормотал Федя одеревеневшими губами. – Но я обиделся на тебя, Хамид.

– Извини меня, дурака, – Хамид сложил руки и поклонился. – Но я тоже почему-то подумал, что мы видимся в последний раз.

В интернат новеньких привозили редко. Милицейская машина сначала тормозила на пропускнике, потом въезжала во двор и почему-то всегда останавливалась посередине. Правонарушитель конвоировался до старых разбитых дверей приемника, где проходило оформление, оттуда его проводили уже по внутренним коридорам.

Почти всегда интернатовские, умолкнув и словно впав в транс, внимательно следили за этой процедурой из окон с решетками. Отслеживалось все до последнего момента, когда «милицейка» разворачивалась и уезжала, увозя конвой, после этого наступал всеобщий тягучий вздох, несколько минут еще выветривалось странное ощущение проехавшей только что мимо свободы, а потом приходил черед любопытству.

Когда из «милицейки» вышел новый интернатовец, сначала все замерли от изумления, а потом раздался уважительный свист. Приехавший был ростом с милиционеров, но раза в два тяжелее. Огромная лысая голова врастала в плечи, руки висели почти до колен, потому что новенький стоял сгорбившись. Он словно что-то пристально рассматривал на утоптанном дворе.

Приехавшего звали Максим, фамилию свою он не знал, как, впрочем, не знал вообще ничего из реальной жизни: из-под узкого скошенного лба иногда быстро взглядывали и прятались маленькие глазки дебила. Он почти всегда подтекал слюной, дышал открытым ртом и говорил только одно слово.

– Ну, ты здоров! – уважительно произнес старший в комнате юркий Севрюга.

– Черепаха, – спокойно ответил Макс.

– А я – Болт, деньги есть? – подошел высокий и худой Болт, потирая пальцы.

– Черепаха, – сказал Макс.

– Братцы, да он дебил! – радостно сообщил Севрюга, вывалил язык и скосил глаза к переносице.

Макс его не видел, смотрел мимо. Тогда Севрюга весь вывернулся, продолжая мычать и высовывать язык, стараясь поймать взгляд новенького. Макс сделал легкое движение рукой, словно убирая мешающую занавеску. Севрюга отлетел далеко и заскулил.