— И откуда все эти камни? — спросил седовласый крепыш полицейский в разорванной форменной сорочке. — Как только им удается набрать столько булыжников на городской улице?

Доставив раненого в дежурную машину, человек двенадцать полицейских возвратились на перекресток, проезд транспорта через него был временно запрещен. Стражи порядка и толпа наблюдали друг друга сквозь всеобщий гомон, крики, насмешки, хохот и рев радиоприемников.

Рой так никогда и не узнал, кто стрелял первым, но, когда началась пальба, он плюхнулся наземь, задрожал и пополз, прижимая к животу обе руки, в дверной проем какого-то ломбарда. Потом он подумал, что надо бы снять с головы белый шлем и им прикрыть живот, но понял, что это бесполезно. Он заметил, как в неразбериху перекрестка ворвались три или четыре дежурные машины и как толпы народу бросились в панике врассыпную, а сконфуженные полицейские громко обменивались меж собой противоречивыми и бестолковыми приказами. Откуда велся огонь, никто из них не имел ни малейшего представления.

Не покидая дверного проема и не убирая рук с живота, Рой вникал в болтовню о снайперах на каждой крыше и о том, что стреляют из самой толпы.

Потом несколько полицейских принялись палить по дому в жилом квартале к югу от Манчестер. Дробовики и револьверы скоро превратили его фасад в настоящее решето, но, чем все это закончилось, узнать Рою не довелось: какой-то полубезумный полицейский махал руками, приказывая им отправляться опять на север. Пробежав сотню ярдов, Рой увидел поперек тротуара тело мертвого негра с простреленной шеей, еще один покойник валялся посреди улицы. Это не может быть правдой, думал Рой. Средь бела дня. Ведь это Америка, Лос-Анджелес. Но тут он увидел, как в него летит, кувыркаясь, кирпич, и ему снова пришлось упасть на живот. Потом он услышал звон расколотого зеркального стекла позади и одобрительные возгласы. На аллее слева появились человек тридцать негров. Незнакомый молоденький полицейский подбежал в тот самый момент, когда Рой вставал на ноги, и сказал:

— Тот, что в красной рубашке. Это он швырнул кирпич.

Затем полицейский невозмутимо прицелился в разбегающихся негров и выстрелил из своего дробовика. Двух из этой компании гром поверг на асфальт. Тот, что в красном, держался за ногу и визжал, другой — в рубашке коричневого цвета — поднялся и захромал, увлекаемый толпой ругающихся мародеров, растворился в суете бегущих прочь грабителей. Потом Рой услыхал два слабых хлопка и в гуще отступающей толпы увидел крошечную вспышку.

Окно стоящего рядом автомобиля разлетелось вдребезги.

— А ну-ка, сволочь, покажись, — заорал молодой полицейский невидимому снайперу, затем развернулся спиной и медленно зашагал прочь. — Это кошмарный сон, — пробормотал он, взглянув на Роя. — Разве нет?

И тогда Рой увидел что-то уж и вовсе невероятное: молодой негр с густой бородой, в черном берете, из-под которого выбивались завитки волос, в шелковой майке, свирепо и воинственно настроенный парень, выступил из толпы в пятьдесят человек, и велел им отправляться домой, и сказал им, что полиция — это не их враги, и все такое, столь же дерзкое. Толпа двинулась на него и какую-то короткую минуту в бессознательном остервенении мутузила его ногами. Подоспевшим полицейским пришлось переносить бездыханное тело и под охраной укладывать в автомобиль.

Завыли сирены, и подъехали две машины «Скорой помощи» и одна полицейская, с шестью седоками внутри. Среди них Рой заметил сержанта. Он был молод, и его попытки навести порядок хотя бы среди подчиненных по большей части оказывались тщетными. На то, чтобы доставить убитого в морг-распределитель, а раненого — в госпиталь, ушел почти час. В эту пятницу бунт в Уоттсе разгулялся не на шутку.

Сержант приказал Рою арестовать раненого, того типа в красной рубашке.

В помощь Рою выделили двух полицейских. Они отвезли раненого в тюремную палату окружной больницы. На ветровом и заднем стекле их машины камни живого места не оставили. Краска на прежде белой дверце покоробилась от пущенной в нее бутылки с зажигательной смесью. Радуясь длинной дороге в больницу, Рой в душе надеялся, что у напарников не возникнет страстного желания поскорее вернуться на улицы.

Уже стемнело, когда они снова направились к участку на Семьдесят седьмой. К этому времени они успели перезнакомиться. Каждый начинал сегодняшнюю смену с другими напарниками, но потом пошла эта кутерьма на углу Манчестер и Бродвея. Только ни хрена оно не значит, кто с кем работает, решили они, заключив меж собой соглашение: держаться друг друга и обеспечивать обоюдную защиту; ни в коем случае не откалываться от компании: у них и так единственный дробовик, и хоть это нисколько не вдохновляет такой ночью, как сегодня, но все-таки кое-что да значит.

— Еще нет и девяти, — сказал Баркли, полицейский с десятилетним стажем, вызванный сюда из Портового округа. Лицо его напоминало измятый томат.

Первые два часа, что они были вместе, он непрестанно повторял: «Ну как в это поверить! Никак не поверить», пока не услыхал: «Будь добр, заткнись, пожалуйста». Уинслоу, бросивший эту реплику, имел за плечами пятнадцатилетний опыт службы в полиции и работал в Западном округе. Сейчас он сидел за шофера, и Рой думал: слава тебе, Господи, что послал нам в водители ветерана. Уинслоу никак нельзя было назвать лихачом. Машину он вел медленно и осторожно.

Сидя в одиночестве на заднем сиденье и упершись бедром в ящик с патронами, Рой не выпускал дробовика из рук и, плотно обхватив его, баюкал при каждом толчке колес. Пока что ему не довелось стрелять из него, но он решил для себя, что выстрелит в первого, кто швырнет в них булыжник или зажигательную бомбу, и уж тем более в любого, кто откроет по ним огонь или просто прицелится, и даже в любого, кто покажется подозрительным. Стреляют и по грабителям. Это всем известно. Но он по грабителям стрелять не будет, хотя и рад, что кто-то другой взял на себя этот труд. Они уже убедились, что подобие порядка наступает при первых же залпах оружия. Уничтожить этот кошмар может только слепая сила, короче, он рад, что кто-то стреляет и по грабителям. Но сам решил, что это не про него. Он постарается вообще ни в кого не стрелять. И уж во всяком случае, не станет никому стрелять в живот.

В приступе человеколюбия я, скорее, снесу им башки, думал он. Но ни при каких обстоятельствах не выстрелю в живот никакому подонку.

— Куда предпочитаешь направиться, Рой? — спросил Уинслоу, перекатывая сигару из одного угла широченных губ в другой. — Ты тут лучше всех ориентируешься.

— Похоже, больше всего достается Центральной авеню, Бродвею и Сто третьей, — сказал Баркли.

— Давайте проверим Центральную, — сказал Рой.

Ровно в 9:10, когда они были в каких-нибудь двух кварталах от Центральной авеню, запросили помощь из пожарного депо: на Центральной ведется интенсивная стрельба, мешающая тушить пожары.

Они еще не доехали до места, а Рою уже стало жарко. Приблизившись, насколько это было возможно, к пылающему аду, Уинслоу затормозил. Пот лил с Роя в три ручья. Когда они, пробежав трусцой с полтысячи футов, достигли первой из осажденных пожарных машин, взмокли уже все. Вечерний воздух обжигал Рою нутро. Треск выстрелов слышался, казалось, отовсюду. У Роя жестоко разболелся живот, но было это совсем не расстройством. Пуля ударила в бетонное покрытие тротуара и, отскочив от него, со свистом прожгла пустоту. Полицейские шмыгнули к пожарной машине и прильнули к ней, чуть не столкнувшись лбами с чумазым пожарником в желтой каске и с выпученными глазами.

Нет, это не Центральная авеню, думал Рой. И этот указатель, отмечающий ее перпендикулярное соседство с Сорок шестой улицей, — не может быть, чтобы он не ошибался. Когда-то Рой работал на Ньютон-стрит и, патрулируя эти улицы, сменил не один десяток напарников, кто-то из них успел уж умереть, как тот же Уайти Дункан. Центральная была одним из курсов фелеровских университетов. Он проходил их в юго-восточном Лос-Анджелесе, а Центральная авеню была его базовым классом. Но этот шипящий, кипящий ад — нет, это не Центральная авеню.