«Питомник» процветал обособленно, автономно, только изредка из него, как из боевой крепости, выходили группы молодежи, совершая набеги на соседние улицы и районы, за что он получил второе, неофициальное название – «Рассадник».

Геннадий Матвеевич неделю назад оформился на пенсию и твердо сказал, что больше не будет работать ни часа.

– Будто ты раньше работал! – несправедливо съязвила его супруга Антонина Марковна.

Свою свободу Юркин праздновал неделю подряд, ходя по квартирам и принимая поздравления. Кстати, попутно в одной квартире починил кран, в другой поставил хомут на текущую трубу, в третьей отладил работу унитаза. При этом работа, которую он ежедневно хаял и костерил, как пожизненное свое проклятие, доставляла ему в эти дни удовольствие – потому что не совсем работа, а так, в виде помощи. И даже от денег он спервоначалу отказывался, хотя потом все-таки брал, чтобы не обидеть людей.

Три дня назад, вернувшись поздно вечером, Геннадий Матвеевич почувствовал себя нехорошо.

– Еще бы, – сказала Антонина Марковна. – Столько пить, будет нехорошо! Ложись спать давай.

И Юркин лег – и не проснулся.

Приехавшие утром медики поставили диагноз: «сердечная недостаточность» во сне. Увезли с собой. А через день Антонина Марковна и ее дочери Аня и Алевтина забрали отца из морга, чтобы похоронить из дома, как полагается, а не из казенного холодильника. А то от людей совестно.

Старший брат Валерий больше всего негодовал, что Геннадий даже не успел получить свою первую пенсию.

Он выпивал, горевал и говорил:

– Вот так! Всю жизнь отдал государству, до капли. А оно ему в ответ ни копейки не дало. Заработал пенсию, а не попользовался! Вот так с нами и поступают! Выжимают все, а потом – сразу в гроб.

Утром приехали ритуальные автобусы за гробом и людьми, чтобы ехать на кладбище, собрались соседи, причем не только старики и старухи, но и люди действующие, включая заместителя директора ДЭЗа Опанасенко. И тут выяснилось, что проехать никак нельзя: окрестные улицы запружены автомобилями из-за какой-то демонстрации. Опанасенко ходил узнавать, в чем дело, и, вернувшись, сказал, что там тоже похороны, причем несут покойного к Кремлю.

– А кто помер? – спросил брат Валерий. – Что-то я по телевизору не видел ничего.

– А ты его смотрел? – спросила Антонина Марковна.

– В Кремле, в смысле на Красной площади, давно уже никого не хоронят, – авторитетно заявил Опанасенко.

– Да уж прямо! – не согласился Валерий. – Это просто не было человека такого масштаба, чтобы его там хоронить. Нет, но это что получается? Опять им зеленый свет, а простой человек должен гнить и дожидаться?

– Ничего, рассосется, – сказал кто-то из друзей покойного. – А пока выпить бы.

– Кто поминает до похорон, вы соображайте! – упрекнула Антонина Марковна.

– А я не говорю поминать, я говорю – выпить.

На столе у подъезда, где несколько поколений «Питомника» играли в домино, в карты, а иногда и в шахматы, поставили водку, закуску, стали подходить, выпивать и вспоминать добрыми словами покойного. Брат Валерий, живший на другом конце Москвы и годами не видевший родственников, слушал о Геннадии историю одну другой краше и умилялся. О том, как Геннадий спас ребенка, упавшего в канализационный открытый люк (что сам его открыл и ушел обедать, это уже забылось), как обварился кипятком, ликвидируя аварию, как был всегда весел, остроумен, иногда, конечно, и грубоват, не из-за хамства, а из-за врожденного демократизма, как верно заметил интеллигентный старик Бездулов из дома номер пять, третий подъезд, квартира восемнадцать.

Антонина Марковна тоже пригубила за компанию, а потом села в сторонке, на лавочку, со старушками, и, вытирая глаза, сказала:

– Между прочим, всю жизнь на вас горбился. У вас же совести нет, вы же звоните в ночь, за полночь, Матвеич, беги, спасай. И он бежал! Ни разу не отказался.

Все кивали, зная, что Матвеича не только ночью, но и днем дозваться было трудно, но, во-первых, не хотелось обижать вдову, а, во-вторых, приятней думать, что так все и было.

– Перед смертью как чуял, – всхлипнула Антонина Марковна. – Вот, говорит, Тоня, как интересно жизнь прошла: в Москве всю жизнь живу, а Москву, можно сказать, и не видел. Так все время в «Питомнике» нашем и кручусь. Ты, говорит, не поверишь, я, говорит, на Красной площади последний раз был примерно лет тридцать назад.

– Не может такого быть, – сказал Бездулов. – Ну последние лет двадцать ладно, понимаю, а раньше, в советское время, он что, на демонстрации не ходил? Все же ходили в обязательном порядке!

– Какие демонстрации, у него всегда дежурство в это время было! Это вы люди вольные: дверь закрыли и ушли, а он к вашим трубам и унитазам насмерть был привязан. Если что случится, с кого спросят?

Валерий был потрясен.

– Тридцать лет?

– Да так выходит.

– То есть это было его последнее желание? – спросил Валерий.

Антонина Марковна не поняла:

– Почему?

– Ну последнее желание – это то желание, которое бывает последним. То есть которое человек говорит перед смертью. Гена перед смертью говорил, что тридцать лет не был в Кремле. Значит, это было его последнее желание. И мы обязаны, а я в первую очередь, как брат, это желание выполнить.

– Ты, что ли, его мертвого на экскурсию отвезешь? – спросил Опанасенко.

– А хотя бы! И почему на экскурсию? Там тоже кладбище! Ленин лежит, Сталин лежит, Ворошилов, еще эти…

– Брежнев, – подсказал кто-то.

– Именно! – все больше волновался Валерий. – А хоть один простой рабочий человек там лежит? Хоть один? У нас государство народное или нет? Хоть один из народа человек лежит там?

– Ни один, – ответил за всех лучший друг покойного Юркина, дворник Равиль Муфтаев.

– Так будет лежать! – закричал Валерий.

– Где? В стене? – уточнил Бездулов, любящий исторические факты и много знающий о них.

– Да хоть в мавзолее! Ленина выкину, а брата положу! – заявил Валерий. – Тащите гроб сюда!

– Дядь Валер, ты чего? – спросила Аня, младшая из дочерей, но самая здравая в этом семействе. – Кто нам позволит?

– А почему я должен спрашивать кого-то? – спросил Валерий. – Этих там закапывали, нас спросили? Вот и я не буду спрашивать. А кто запретит, пусть покажет бумажку, где написано, что там нельзя хоронить!

Конечно, идея была нелепая, дикая, против нее возражали, но как-то в итоге получилось, что она овладела всеми. Гроб вынесли, поставили на табуретки, как положено, постояли, плача и прощаясь, потом подняли на плечи и понесли к ожидавшему перед выездом на улицу автобусу-катафалку.

Валерий восклицал:

– Вот, Гена, смотри, смотри в последний раз на этот дом! Может, он стоит и не рухнул до сих пор только благодаря тебя! Прощайся, Гена! Никогда этот дом не увидит больше тебя, а ты его, но вы останетесь в сердцах друг друга!

И вдова Юркина, и Аня с Алевтиной удивлялись: они не знали, что Валерий Юркин так красноречив. А жена Валерия не могла оценить, лежала дома с повышенным кровяным давлением от жары, позвонила лишь по телефону, выразила соболезнования и просила Антонину не давать Валерию пить лишнего. Та согласилась, хотя просьба была неопределенная. Что значит «лишнее»? Для одного человека и второй стакан лишний, а для другого и вторая бутылка в меру.

Кто-то в доме догадался: поставили траурную музыку, открыли окно, чтобы было слышно.

И под этот аккомпанемент медленно вышли за тихо едущими тремя похоронными автобусами на улицу, вливаясь в поток, направляющийся к центру.

Кроме Антонины Марковны, Валерия, Опанасенко, Ани и Алевтины, Бездулова и Муфтаева многие пошли проводить Юркина в последний путь.

Пошла старуха Синистрова, у которой Юркин однажды чинил слив в ванной и попросил заплатить не деньгами, а натурой. Синистрова дала ему бутылку, но предупредила, что, если он напьется и дела не сделает, она пожалуется начальству. Юркин ответил, что будет только прихлебывать; он прихлебывал, посвистывал и работал, а потом затих, Синистрова, войдя, увидела: лежит Юркин возле ванной, уютно свернувшись, и посапывает; и она, вместо того чтобы скандалить и будить его, стояла, уливаясь слезами и жалея о том, что никогда у нее в ванной не будет лежать мужчина, пусть даже и пьяный, но – свой!