Молчали вдова Антонина Марковна, дочери Аня и Алевтина, которым было неловко, что они со своим хоть и горьким, но частным делом попали в государственное место.

Молчал старик Бездулов, думая о том, что по площади надо ходить только организованными колоннами, а так – затопчут. Он вот уже совсем задыхается, а выйти нет мочи.

Молчал Равиль Муфтаев, представляя, сколько мусора останется здесь, а еще, не допусти Аллах, трупы, кровь – отмывай потом, была охота; и ведь не сами будут отмывать, а дворников заставят. Интересно, кстати, сколько платят здешним дворникам?

Молчал сотрудник ДЭЗа Опанасенко, просто молчал, без мыслей.

Молчала старуха Синистрова, жадно разглядывая певца Б., которого она просто обожала, когда он пел по телевизору. Эх, может, и сейчас споет, зачем-то ведь его позвали?

Молчал Лёка Сизый, прикидывая, с помощью каких приспособлений можно было бы преодолеть эту стену, если бы она была тюремной.

Молчала Вероника Струдень, гордая тем, что оказалась на Красной площади вместе с Геной Юркиным, пусть даже и мертвым. Голодная любовь крошками сыта.

Молчали сестры Кудельновы, угощавшие друг друга корвалолом, сберегавшие силы и думавшие о том, как бы не умереть здесь, в неприспособленном месте.

Молчал интеллигент Исподвольский, чувствуя, что он опять полюбил народ и душой вместе с ним, но и правителей понимает, и тоже как бы вместе. По крайней мере – рядом.

Молчала Инна Квасникович, которой совершенно неожиданно при виде этих державных стен, этих исторических башен, этих больших и измученных ответственностью людей стало стыдно, что она всего лишь проститутка, а не мускулистая комсомолка, идущая по площади в белых тапочках, в майке, в ладных черных трусах, облегающих бедра женщины, призванной шагать, работать и рожать, а не подмахивать ими ежедневно паскудным мужичкам, у которых не хватает ума устроить порядочным и сытым образом свою сексуальную жизнь. Откуда, из каких глубин возникли в ней эти мысли, Инна сама не понимала.

Молчали Злостев, Роза Максимовна Петрова, Женя Лучин, Петя Давыденко, старуха Мущинова, молчаливый Тихомиров, балагуристый Жерехов, не знавший, что он однофамилец другого Жерехова, с которым сегодня столкнулась Майя, впрочем, он и Майю тоже не знал, молчал и человек без имени, которому сейчас казалось, что он окончательно утратил ощущение самого себя.

Молчали и остальные провожавшие Геннадия Юркина – сто двадцать семь человек.

Молчал Кабуров, у которого было столько аргументов против власти, что он не знал, с какого начать.

Молчал политолог Холмский: он всегда готов к дискуссии, к диалогу и монологу, но выкрикивать из толпы на базарный манер, когда тебя услышит только десяток людей, стоящих рядом, – увольте.

Молчал Витя Мухин, уверенный, что сейчас грянет буря, заранее радуясь.

Лишь Гжела крикнула:

– На-до-е-ло!

Она ждала, что все подхватят, начнут скандировать в десятки тысяч голосов, и от одного этого крика рухнут все стены, как стены Иерихона, подчиняясь физическому закону резонанса.

Но никто не подхватил. Надоело кричать про надоело.

Таким образом, трибуны безмолвствовали, и народ безмолвствовал, и люди между собой безмолвствовали: им нечего было сказать друг другу.

Доктор Веб почувствовал, что пришел его решающий миг, сделал шаг вперед, к микрофону, и сказал:

– Друзья! Люди! Вы абсолютно правы! Я удивляюсь, как вы раньше не пришли сюда в массовом порядке! Давно пора! Скажу вам больше: я этого ждал и на это надеялся! Потому что нельзя уже больше! Я сам, можно сказать, вспоен и вскормлен этой безумной и абсурдной системой, но в первую очередь я вспоен и вскормлен Родиной! Поэтому, друзья мои, пусть никто не считает меня перебежчиком – я отрекаюсь от этой системы во имя Родины, потому что либо одно рухнет, либо другое. Пусть рухнет эта бессистемная система круговой поруки на крови и деньгах, пусть развеется морок этого векового позора. Каюсь, виноват! Но виновны и они, завравшиеся, зарвавшиеся и заворовавшиеся! Да и вы, если честно, тоже хороши! – пошутил Доктор Веб. – Где были раньше ваши гражданские инстинкты? Почему вы не откликались, когда я звал, не отвечали, когда я спрашивал? Вот стоят они вокруг меня, готовые съесть в любой момент меня, а также всякого, кто предложит им жить хоть немного не так, как они живут! Волки с мозгами лисиц, сердцами шакалов и желудками свиней! Делайте свой выбор, друзья, люди, товарищи, господа, братья и сестры! Долой понятия, да здравствуют законы! За Родину – против системы!

Доктор Веб, выкрикнул этот заветный лозунг, который он уже не один год носил под сердцем, и вскинул в руку в приветствии. Он ждал взрыва голосов.

Но все по-прежнему молчали.

Его не поняли.

То есть кто-то о чем-то догадался, но большинство не уразумело, к чему была эта речь, куда звала и что после нее делать. Хоть и сетовал Доктор Веб на отсутствие откликов и вопросов, но не пояснил, на что откликнуться и на что ответить. Делать выбор, сказал. А как?

Поэтому молчание по-прежнему густой пустотой висело над площадью.

И Доктор Веб отступил от микрофона, ни на кого не глядя.

Окружающие тоже на него не глядели, им было совестно, что он оказался таким наивным человеком.

Минут за десять до этого момента, когда толпы вливались на площадь, Саня пробился к памятнику Минину и Пожарскому и попытался влезть на постамент. Это оказалось не так просто.

– Помогите! – попросил Саня проходящих мимо молодых людей.

Они, усмотрев в этом веселое безобразие, соответствующее моменту, охотно помогли, подставили руки и плечи, подтолкнули, Саня вскарабкался на постамент, а потом на памятник, залез на колено сидящего Пожарского (а может, Минина, он их не различал) и поднял руку, как стоящий Минин (или Пожарский). И стал махать рукой, крича:

– Майя! Майя!

И Майя его увидела и стала продираться к памятнику. Денис следовал за нею.

Саня спрыгнул, схватил Майю за плечи, глядел ей в глаза. Майя улыбалась.

– Как ты? – спросил Саня.

– А ты?

– Нормально.

– Я тоже.

А Денис увидел Машу, стоявшую здесь со странной улыбкой. Он подошел к ней, но Маша поманила его за памятник (как бы чтобы Кремль не видел).

– Кое-что сказать хочу.

Денис подумал, что Маша каким-то образом узнала о его мимолетном увлечении Майей, и приготовился оправдываться. Типа того, я приготовился к встрече с тобой, вот у меня организм и взыграл некстати.

Но Маша продолжала улыбаться, значит, тут что-то другое.

– Ты чего? – спросил Денис.

– Сейчас.

– Случилось что-то?

– Вот нетерпеливый какой, – оттягивала момент Маша.

А Денис взял да и догадался.

– Беременная? – спросил он.

Маше даже досадно стало – как быстро все кончилось. Но она и сама уже не могла оттягивать, поэтому кивнула:

– Да.

– Сын будет, – уверенно сказал Денис.

– Не знаю.

– Сын. Сы-ы-ын! – вдруг заорал Денис с такой силой, с такой громкостью, будто умудрился, уезжая из дома, втянуть в себя весь воздух Забайкалья, а сейчас выдохнул его. Голуби и воробьи тучами поднялись в воздух, стрелка часов на Спасской башне дрогнула от этого крика.

А Дима, лежавший на руках матери и отца, открыл глаза.

И Тамара Сергеевна еще громче, чем Денис, закричала – радостно, но так, что многим стало страшно от этого под небо взмывшего крика:

– Живой!

Я не буду тут распространяться о том, что так бывает, о летаргическом сне, кататоническом состоянии и каталепсии, о коме и тому подобном – в доказательство правдивости случившегося. Это правда уже в силу того, что было на самом деле.

Крик матери поразил всех. Кто-то знал о смерти юноши, кому-то рассказывали, кто-то сам догадался, и все, даже те, кто был по известным причинам печален в этот день, порадовались за мать, за отца, за их ожившего сына.

Родители быстро понесли его, слабо улыбающегося, прочь отсюда, к Васильевскому спуску, где стояли на дежурстве машины скорой помощи. Врачи уже бежали навстречу. Люди расступались.