– Значит, они нас тут собрали, чтобы людей от Кремля отвлечь! – догадался кто-то.

– Провокаторы! – возмутился другой.

– А мы сейчас пойдем и спросим, почему они доводят нас до того, что мы недружно живем! – подал голос Вагиф.

Это всем понравилось. Все были уверены, что недружно живут не сами по себе, а потому, что власть не так все устроила, как надо.

И они двумя довольно стройными колоннами, но не смешиваясь, а бок о бок, пошли к центру, что и составило вторую волну на этом направлении.

С других направлений тоже упрямо двигались потоки, ручьи, группы и толпы.

Девов по-прежнему шел в группе, возглавляемой Германом Битцевым. И по-прежнему его с боков охраняли мощный Юра Коломашев и принципиальный Феликс Никитин, совесть партии. Правда, они уже не держали его за руки, чтобы не пачкаться, но смотрели зорко.

Девов вонял так, что самому было противно. Потом добавился пот: Анатолий Алексеевич был несколько дороден и всегда обилен влагой. Потом добавилась жажда. Опять-таки новое, небывалое ощущение в жизни Девова – утолить жажду он мог, сколько себя помнит, в любой момент, причем, конечно, не сырой водой. Но Девов не попросил пить. Он даже злорадно поприветствовал в душе это новое мучение. Он был уверен: чем больше терзаний придется на его долю, тем сильнее отыграется это мучителям. Над ним насмехались, узнавая его, кидали банками из-под напитков, хотя Коломашев увещевал хулиганов, какая-то старушка возникла прямо перед ним и смачно плюнула в глаза. Девов утерся и усмехнулся. Он был человек неверующий, но образованный, о Христе многое знал и не то чтобы почувствовал себя Христом, но – что-то близкое. Возможно, что-то он делал в жизни не так, возможно, мало пекся о народе и слишком заботился о своем благополучии. Возможно. Но то, как обращались теперь с ним, давало ему право считать предыдущую жизнь почти праведной. Мало пекся? Да стоит ли такой народ вообще того, чтобы о нем пектись? Или печтись? Как правильно?

Девов шел и думал об этом, и чем хуже становилось его телу, тем легче становилось душе. А когда он почувствовал, что еще и натер ногу в туфлях, не приспособленных для долгой ходьбы, Анатолий Алексеевич, не размышляя, скинул их, а потом и носки, и пошел босиком.

– Зачем это вы? – подозрительно спросил Феликс.

– Жмут, – ответил Девов.

Битцев оглянулся на него, увидел его босые ноги, вопросительно посмотрел на Коломашева. Тот пожал плечами. Битцев отвернулся. Смутное чувство, что происходит что-то не то, начало созревать в нем.

Меж тем колонны, что шли от юго-запада и юга, от Замоскворечья, приближались к мостам через Водоотводный канал, которые были предпоследним рубежом перед Кремлем. В толпах были уже (как и на всех других направлениях) представители всех движений и партий, всех меньшинств и, если так можно выразиться, большинств. Естественно, оказались там коммунисты, они не простили бы себе, если бы бросили народ в такую минуту. Сверхзадача их была в том, чтобы защитить народ от посягательств неорганизованных масс. Были либералы и патриоты всех мастей, и фашиствующая молодежь, и, наоборот, антифашисты, которые задирались словесно, но стереглись сшибаться до времени и до места. Когда настанет время, непонятно, а место всеми определено – Кремль. Вернее, Красная площадь.

С прежним упорством продвигались похоронные процессии с прахами Геннадия Матвеевича Юркина и Леонида Моисеевича Арбалевского. Их уложили в катафалки, потому что родственники и близкие Юркина устали нести гроб, а работники фирмы «Танатос» отказались, не испугавшись страшных проклятий Эсфири Ильиничны.

Кстати сказать, слухам о том, что на Красной площади открыты места для захоронений, большинство не поверило. Но нашлись и те, кто вздумал присоединиться, воспользоваться ситуацией, надеясь если не уложить своих покойников у Кремлевской стены, то привлечь к себе внимание.

К Кремлю, кроме упомянутых, в результате понесли еще пять прахов, а именно:

1. Друзья и соратники понесли Татьяну Яхрову, журналистку малотиражной ведомственной газеты, сбитую машиной, скрывшейся с места происшествия, близкие были убеждены, что это замаскированное политическое убийство за демократические взгляды Татьяны и ее принципиальность в вопросах реформы ЖКХ.

2. Кореша, подельники и братаны, не дойдя до Новодевичьего кладбища, свернули к Кремлю, держа на широких плечах роскошный гроб с лежащим там авторитетом по кличке Настоящий Кореец (чтобы отличить от лже-авторитета, фальшивого вора в законе, самовольно назвавшегося Корейцем). В процессии были, кроме прочих, и заказчики, и исполнители убийства (Настоящего Корейца накануне застрелили в машине), но смерть равняет всех, поэтому все были одинаково торжественны и печальны. Эти люди более других были готовы дать отпор тем, кто попытается воспрепятствовать: для нежной души бандита среди живых никого нет неприкасаемого, но мертвый – это святое, только тронь!

3. Центровые бомжи уложили своего собрата Ивана Ивановича (только так он себя называл и запретил другим обращаться иначе) в двухметровый фанерный ящик, в котором одному из богатеев Бутиковского переулка доставили антикварную напольную китайскую вазу (чуть ли не периода Канси), расписанную золотом по кобальту, необыкновенной красоты, стоимостью в 11 788 566 рублей; упаковку выбросили в мусорный контейнер, а бомжи подобрали. Теперь одни несли Ивана Ивановича, а другие просили у прохожих на погребение. Гроб-ящик вызывал у прохожих жалостливые чувства, они давали, что и надо было бомжам.

4. Молодые родители со страшными и немыми лицами, узнав, что происходит, понесли к Кремлю гробик с маленьким сыном, которого, как они не без оснований полагали, врачи угробили в больнице, взявшись лечить от воспаления легких и долечив каким-то образом до заражения крови, отчего мальчик и умер. Они хотели теперь подать непосредственно представителям высшей власти заявление с требованием уголовного наказания виновных.

5. И наконец, группа детей восьми-десяти лет тащила картонную коробку, где лежала их любимица, дворняжка, откликавшаяся на клички Булька, Диана, Юла, Масяня и Мухтар (ей было все равно). Собачники пристрелили ее вчера вечером на глазах у детей, хотели увезти в своей машине-будке, но дети отняли – при поддержке тут же примчавшихся родителей; убийцы еле унесли ноги. Дети намеревались показать собаку президенту и сказать ему, чтобы он запретил расстрел тех животных, которые, хотя и без одного хозяина, но не беспризорные, потому что за ними ухаживают.

Тамара Сергеевна тоже шла к Кремлю, переждав, когда схлынула густая толпа.

Виктор шел рядом.

– Давай помогу, – говорил он.

Тамара отрицательно качнула головой. Она ни с кем не хотела сейчас делить сына.

– Ты даже меня не выслушала, – сказал Виктор. – Мы ни разу с тобой не поговорили после… После всей этой ерунды.

Тамара спросила:

– Что ты называешь ерундой?

– Ну все это. Когда я уходил.

– Почему ерунда? Потому что это пустяк, мелочь? Мне не надо было обращать внимания? Я и не обратила.

– Не пустяк, конечно… Ты уже забыла. Я ведь не просто ушел, если помнишь. Я сказал, что собираюсь уйти.

– Я помню.

– Но я же не сразу убежал, это ты помнишь?

– Да. Ты собрал вещи, объяснил, как будешь помогать сыну. Давай не будем.

– Извини.

Некоторое время они шли молча.

Но Тамара уже не могла не думать об этом. Она вспоминала: когда Виктор объявил о своем уходе, она увидела в его глазах затаенное торжество. Вот, мол, ты думала, что привязала меня навсегда, а я взял да и отвязался! Еще она помнила, что не поверила ему. Да, появилась другая женщина, молодая, красивая – ну и что? А у них целая прожитая жизнь и сын. Тамара знала, как в таких случаях поступают женщины. И плачут, и закатывают истерики, и шантажируют попытками самоубийства, и кивают в сторону детей, и обещают рассказать всему свету правду об уходящем подлеце. Но это варианты для дур. Это только укрепляет мужей в решении уйти. Однако просто сказать: «Что ж, уходи», – нельзя. Он может подумать, что ты спокойна, смирилась, не имеешь ничего против. А это не так. Сказать ему, что он для нее такая часть души, которой если лишиться – все равно что согласиться на ампутацию? Это – правда. Но это запрещенный прием.