– Да нет, – сказала она и крепко сжала его за руку. И добавила: – Ты самый мой любимый человек.

– Спасибо, – усмехнулся Виктор.

Он обожал, когда ему говорили такие вещи.

Поэтому надо показать ему Диму, чтобы он увидел его еще теплым, еще не окоченевшим, не окончательно мертвым. Для чего? Чтобы стало стыдно? Да, для этого. Или чтобы дать ему возможность ощутить полноту отцовского горя? Да. Или чтобы оказаться рядом с ним в этот момент? И это тоже. Все сразу.

Думая об этом, Тамара не слышала, как продолжали препираться Челобеев и Холмский.

– Хорошо, – кричал Челобеев. – Одни хоронят, другая ребенка несет, а вы-то что тут делаете?

– Может быть, вам наплевать на чужое горе, а нам не наплевать! – ответил Холмский.

Остальные топтались, не зная, что делать, предоставив все решать двум людям. Хотя Бездулов, любитель истории, которого на солнышке разморило, поглядывал на гроб и почему-то представлял вместо него стенобитное орудие, бревно, которым разбивали ворота вражеских городов – правда, ворот тут нет, а то можно бы попробовать…

Тамара Сергеевна, словно очнувшись, огляделась.

– Да, – сказала она. – Туда. К отцу.

И пошла на щиты омоновцев.

Уперлась в них и сказала:

– Вы чего это? А ну-ка, отойдите!

И они расступились, потому что не могли не расступиться.

Тамара Сергеевна пошла дальше, к пологому бронированному скосу передней части бронетранспортера, на котором находился Челобеев.

И тут же кто-то ее подсадил, а кто-то спереди подал руку.

А помогал сойти на другую сторону уже сам Челобеев.

За Тамарой Сергеевной проникли и другие, а остальные, поднаперев, просто отодвинули бронетранспортер, а потом потеснили и другие машины (было ведь тут уже больше тысячи человек) – и отправились дальше.

Челобееву ничего не оставалось, как отдать приказ передислоцироваться, обходными путями обогнать колонну и опять перегородить ей путь – желательно до Большой Якиманки. То есть не желательно, а обязательно: в крайнем случае, если не остановить, то перенаправить на Садовое кольцо, если же вступят уже на Якиманку, дальше, страшно подумать, Большой Каменный мост, Боровицкая площадь, Кремль. Странное при этом дело: Челобеев поймал себя на мысли, что хочет это увидеть. То есть то, как толпы подойдут к Кремлю. Не потому, что он был противник режима, не потому, что хотел совершить подвиг на глазах у высшего начальства, нет, ему просто было интересно. Человеческая любознательность – самая загадочная вещь на свете. Однажды, когда Челобееву было лет двенадцать, он стоял зимой на крыше трехэтажного дома, куда зачем-то забрались с пацанами (то есть что за вопрос зачем? – интересно!), он стоял, в серой заячьей шапке, в штанах с начесом, в валенках с галошами, в пальто на вате с разномастными пуговицами, он стоял на краю, смотрел вниз, где в ту зиму намело сугробов до второго этажа, и думал: проткну сугроб до земли, если прыгну, или не проткну? Можно, конечно, разбиться, но как зато удивятся пацаны, когда он это сделает! И он прыгнул, сломал одну ногу, что чуть не помешало ему потом пройти медкомиссию и поступить в военное училище. Другой случай, тоже в детстве: увлекался выжиганием по дереву и вот выводил узор на фанерке по сведенному через копирку рисунку (какой-то тигр, кажется, а еще таким образом любили рисовать Есенина с трубкой), подошел и сел младший братик, наблюдал. И Челобееву неожиданно захотелось ткнуть выжигалкой (настоящая, электрическая, подарок отца, а до этого выжигал шилом, грея его на газе в кухне) в руку братику. И ведь любил его, никакого зла на него не имел, жестоким не был, когда бабка поручила котят утопить, орал и рыдал, отказался, но вот захотелось, хоть ты режь. Почему? Да ни почему, а просто – интересно, что будет. Как братик заорет, как мать заругается. И он ткнул, и братик заорал, и мать заругалась. Он потом помирился и с братиком, и с матерью, но осталось какой-то нелепое чувство исполненного долга. Но есть долги другие, серьезные, не перед собой, а перед государством. Поэтому Челобеев распоряжался техникой и живой силой умело, оперативно, делая все максимально возможное, чтобы успеть перекрыть проспект в районе Садового кольца.

Колонна Битцева продвигалась не так успешно, как юго-западная: с самого начала возникли непредвиденные обстоятельства.

Перед шествием возникло подразделение конной милиции, появившееся откуда-то от «Аэропорта», догнавшее, и обогнавшее, и оказавшееся впереди. И там было много женщин-наездниц. Выглядели они красиво, особенно издали, поэтому было как-то странно напирать на эту красоту, на женщин, лошади которых пружинисто переступали ногами, крутясь на месте. Амазонки растянулись во всю ширину, девушки весело покрикивали:

– Извините, дальше нельзя!

И колонна встала. Там оказалось слишком много мужчин, а среди мужчин – слишком много джентльменов. А джентльмены революций не делают, как мог бы выразиться Уинстон Черчилль, и, возможно, когда-то он так и выразился, но лень искать.

Тут раздался голос:

– Настя? Ты что, в милиции?

Это крикнула молодая женщина с веселыми глазами – не из колонны, она просто шла по тротуару, чтобы свернуть через пару кварталов, ей надо было в ателье, где она шила осенний плащ, будучи, несмотря на веселость, предусмотрительной, а хорошего плаща ведь не купишь, несмотря на обширный ассортимент: либо плохо сделано, либо слишком дорого; умные люди вообще давно все себе шьют, а не покупают – и, кстати, дешевле обходится.

Женщину звали Вика, с Настей она училась в одном классе и несколько лет не виделась. И вот вдруг – в милицейской форме, на коне…

Настя улыбнулась и помахала рукой. Как бы ей хотелось сойти сейчас со своей кобылы Стрелки, сесть с Викой где-нибудь в кафе и рассказать о том, что случилось за эти годы! Настя подумала, что ведь никто из бывших одноклассников, подруг и соседей ничего о ней не знает: не знает, как Настя познакомилась в метро с симпатичным молодым человеком, имевшим смешную кличку Фигуля, как он ввел ее в свою компанию веселых друзей, куривших веселую траву, как начались скандалы с родителями, как она жила в коммуне на заброшенной даче, как резала себе вены из-за коварного Фигули, изменившего ей, как лежала в больнице подмосковного городка и смотрела из окна на конюшню и тренировочный ипподром, куда приезжали спортсмены – легкие, ловкие, изящные, как она устроилась работать на эту конюшню, как ее приласкал по-мужски тренер, возможно, от скуки, а потом от скуки же начал учить, у Насти обнаружились способности, она стала выступать на соревнованиях – и успешно, и уже подбиралась к первым местам, но тут беременность, ребенок для Насти оказался важней спортивной карьеры, которая на этом и оборвалась, но любовь к лошадям осталась, поэтому Настя и устроилась на работу в это конное милицейское подразделение, где встретила Максима, тоже бывшего спортсмена, он взял ее с ребенком, они поженились, родили второго, общего, сына, и вот уже пять лет Настя здесь, и муж здесь – правда, они всегда дежурят в разное время, чтобы кто-то оставался с детьми. Есть еще одна странная причина, почему дежурят порознь: когда Настя видит Максима на коне, она боится за него, а когда Максим видит Настю на лошади, он боится за Настю, когда же не на глазах, то ничего, не так страшно.

Очень, очень хотелось рассказать это Насте, но – служба. Поэтому Настя, улыбнувшись и помахав рукой, отвернулась и сделала строгое лицо, чтобы все, кто видели ее дружественный жест, не приняли это за жест послабления. Ей нравилось, что Вика, хоть и не знает ничего о ней, имеет возможность посмотреть, как она работает.

По команде лейтенанта Оли Хотынцевой, женщины служебно исполнительной, конные милиционерши стали понемногу теснить людей. По какому-то недоразумению до сих пор не был решен вопрос о вооружении: выдавались пистолеты, но запрещалось стрелять (только в самом крайнем случае), выдавались, как и другим милиционерам, дубинки, но ими было неудобно и опасно пользоваться – приходилось низко нагибаться, конники и конницы просили выдать плетки, нагайки, как это бывало когда-то у казачьих войск, но им под разными предлогами отказывали. Приходилось действовать одним только внешним испугом, без контакта.