– На крышу! – показывал он.

– Не полезу!

– Да невысоко, не бойся!

– А с той стороны как слезем? – сомневалась Маша.

– Наверняка тоже лестница есть. Или через чердак, а потом через подъезд.

Сроду не думала Маша, что она способна на такие поступки. Нет, она не неженка, девчонкой даже и подраться могла, но и не детдомовка какая-нибудь, чтобы по крышам скакать. Однако в глазах и движениях Сани были уверенность и ум. Он вообще вел себя как человек, который каждую секунду знал, что делал, и не сомневался в своих действиях. Денис тоже был таким. Он говорил о себе: «У меня все быстро. Сижу и думаю, как бы мне выпить, смотрю: а я уже пью!» Саня, скорее всего, в жизни все-таки сначала думал, а потом пил. Впрочем, неизвестно. Их, мужчин, с первого взгляда не поймешь. А со второго – совсем запутаешься. Лучше уж ждать, когда они сами за себя все скажут.

Эти мысли вихрились в голове Маши как-то посторонне, будто кто-то ей говорил, а она только слушала.

– Лезь первая, я тебя подстрахую, – сказал Саня.

Маша и сама боялась остаться сзади. Тем более она в джинсах, то есть каких-то моральных препятствий насчет подглядывания не имеется.

И они полезли.

Саня видел над собой Машу, отмечал взглядом фотографа некоторую комичность ракурса (хотел даже снять, но передумал). Но, как фотограф опять же, он знал: одни и те же объекты кажутся разными не только от того, под каким углом и при каком освещении снимать, а еще и насколько долго смотреть. Это иногда удается запечатлеть на фотографиях. Есть снимки, упрощенно говоря, трех родов. Первый – когда хоть сколько смотри, ничего не видишь, кроме того, что снято. Это – заурядный снимок. Второй – когда снимок на глазах становится все хуже и банальней. Это – брак. И третий – когда снимок начинает на глазах меняться и ты видишь сквозь него что-то еще и еще. К сожалению, и заказчики, и эксперты обычно отдают предпочтение фотографиям первого рода, буквальным. Эти снимки побеждают и на фотоконкурсах. Вот голый африканский мальчик около голого сухого деревца, среди пустыни, а на заднем плане – колонна военных машин, где сидят здоровые парни, обвешанные оружием, экипированные по последней военной моде, с сытыми рожами. Кадр идеальный, все на месте, а если горизонт слегка завален или некоторый размыв сбоку, то сейчас это модно – под любительщину. Или – яркий, цветной венецианский карнавал на фоне обесцвеченных зданий. Жизнь живет, история молчит и взирает, как мертвая. Ясно. Красиво. Что дальше? Или – памятник, всадник на коне, сфотографированный так, будто он парит над деревьями парка. Это какая-то литература, а не фотография, по таким снимкам изложение можно писать, содержание пересказывать. Настоящую фотографию словами не перескажешь. Вообще в искусстве, понял Саня своим рано зрелым умом, люди любят заурядное, но при этом яркое. И даже называют великим. Большинство великих произведений – из ряда заурядных. То есть они величайшие из заурядных.

Такими путаными мыслями Саня отвлекал себя от невольного созерцания. Второй, параллельный поток мыслей был о том, что открылось ему в Маше за эти минуты. Открылось то женское, плавное и непреодолимо манящее, чего, если быть честным, не было в Майе. Майю, он, конечно, любил, но как-то, пожалуй, по-товарищески. Нет, она очень симпатичная и при этом умная, Саня сдружился с нею сразу же, почуял своего человека, с которым можно даже жить – если в перспективе. А телесное их сближение произошло не то чтобы по какой-то сумасшедшей страсти, а вполне разумно: дружим, нравимся друг другу, ты девушка, я юноша, почему бы не поцеловаться? А потом: почему бы и не продолжить? Юноше ведь всегда кажется, что девушка, с которой он дружит, непременно ждет от него решительных шагов. И Сане теперь думалось, что Майя настойчиво и мягко подталкивала их отношения туда, куда хотела, а он послушно повелся…

Вот и крыша. Скат пологий, но в рост подниматься все-таки боязно, поэтому Маша поползла к слуховому окну на четвереньках, а Саня тыкался сзади, подстраховывая ее. У слухового окна пролез вперед, выбил ногой ветхую деревянную створку-жалюзи, забрался в темноту и высунулся обратно:

– Давай!

Маша протянула свою руку – чуть-чуть полноватую, совсем чуть-чуть, с более мягкими линиями там, где у Майи угловато проступают косточки. А в пальцах – нежная мягкость, без пухлости. Сама же рука показалась невесомой и одновременно полновесной – наверное, такое ощущение бывает у космонавта, когда он в космосе держит что-то и умом понимает, что оно имеет вес, но ощущениями этого не чувствует.

– Ничего не вижу, – прошептала Маша, и от этого шепота Сане стало еще хуже или еще лучше, он уже не понимал. Пошарив руками, он наткнулся на лежащую на балках широкую доску, сказал:

– Садись. Отдохнем – и глаза привыкнут.

Они сели рядом.

– Первый раз на чердаке, – сказала Маша.

– А я много облазил. Чердаков, крыш.

– Чтобы снимать?

– Да.

– Интересно бы посмотреть твои фотографии.

– При случае покажу.

Это было как договоренность о продолжении знакомства.

Саня посмотрел на Машу.

– Что? Испачкалась? – забеспокоилась Маша.

– Немного, – соврал Саша.

Протянул руку и стер пятно, которого не было.

– Теперь хорошо, – сказал он, и глаза его были такими растерянными, такими беспомощными, что Маша поняла: этот москвич, в котором она уже привыкла видеть ведущего, умнее себя, опытней, он теперь весь в ее власти. Да и раньше, конечно, был, Маша ведь всегда догадывалась, что любая женщина старше любого мужчины.

А Денис Володаев нависал над Майей, защищая ее. Движение здесь было броуновское, все продирались в разных направлениях, а уйти было нельзя, они договорились, что будут ждать Машу и Саню у кафе «Шоколадница» возле метро «Шаболовская». В само кафе было не войти – битком.

В этом же месте пробивался с жизненно важным делом Щюра Сучков (его звали Сашей, Шурой, но он был щелясто шепеляв, кося всегда рот набок, и произносил: «Щюра», отчего все тоже стали так его звать – и ему нравилось). У Щюры в жизни было все хорошо, кроме жены, которая никогда не давала ему выпить вволю. Бутылку водки в праздник, три бутылочки пива перед вечерним телевизором – максимум. Поэтому всякая отлучка жены была для него праздником. И, когда она поехала с дочкой к заболевшей, слава богу, матери в Подольск, Щюра тут же позвонил своему лучшему другу Славе – чтобы вместе насладиться свободой. Слава, впрочем, и без того был свободен всегда, не имея ни жены, ни детей, ни постоянной работы, чему Щюра всегда завидовал. И вот они запаслись питьем, продуктами, чтобы не отвлекаться и не бегать потом. Пили и беседовали, беседовали и пили, наслаждаясь общением и своим состоянием. Начинали с утра, к обеду упивались в лежку, валились, спали, просыпались часа через три-четыре – почти одновременно, что лишний раз доказывает гармоничность их дружбы, со смехуёчками опохмелялись – и опять беседа, опять выпивка, к вечеру на покой, с утра все заново. И было так пять дней. На шестой Щюра предполагал остановиться: должна была приехать жена. Но она с утра позвонила и сказала, что мать плохо себя чувствует, придется задержаться, да в Москве, телевизор показывает, неизвестно что происходит, что там у вас? Щюра не знал. Он обрадовался, разбудил Славу. Слава тоже пришел в восторг. Им было, конечно, физически очень плохо, но они знали, что счастье возобновимо – стоит только добраться до кухни. Добрались, открыли холодильник… Пусто! Обшарили все вокруг. Пусто. Нашли банку консервов и полбатона хлеба, но посмотрели на это с отвращением. Трудно описать, что испытывает организм человека с похмелья после пятидневной пьянки, причем организм не просто страдающий, а приготовившийся к облегчению страданий. Одно дело брести в темноте, не понимая, где выход, другое – идти наверняка к двери, а она – заперта! Хоть головой стучи. Впрочем, унывали недолго: деньги есть, стоит только добежать до ближайшего магазина, и все будет в полном порядке. Правда, они настолько были обессилены, что идти страшно не хотелось. Да и зачем мучаться обоим, если и один может сходить? Слава упирал на то, что он гость, гостя положено угощать, Щюра отнекивался тем, что он и так всю неделю угощает, не пора ли ответить на гостеприимство? В итоге решили кинуть монетку. Щюра проиграл и, не споря, устремился к источнику – как был, в шортах, футболке и в шлепанцах. Взял крепкую матерчатую сумку (пластиковым пакетам ни один уважающий себя выпивающий мужчина не доверяет). Удивляясь на ходу скоплению народа, он пробрался к любимому круглосуточному магазинчику – что за черт, закрыто! Сглотнул слюну на видные сквозь стекло полки с бутылками и побежал к супермаркету. Тот был, к счастью, открыт. Щюра закупился на все деньги, набил сумку плотно, побежал обратно. И тут будто с неба свалились – машины поперек дороги, люди в касках со щитами, появившиеся в считаные минуты. Этого еще не хватало! Щюра пытался по-человечески уговорить их, показывал на свой родной дом, совал бутылку. Требовали показать паспорт, а его-то Щюра и не взял – зачем? Тут в кармане запищал телефон – его Щюра не забыл (или не вынимал из кармана). Страдающий голос Славы спросил, в чем дело. Щюра успокоил: скоро буду!