– Так это валлоны! Они всегда нас предают!

Свен обращает ко мне разрумянившуюся физиономию.

– Они даже не хотят учить голландский язык, представляете?!

– А должны? – спрашиваю. – Ну, если они валлоны?

– Мы же учим их французский! У нас два государственных языка, пусть делают, как мы! А если не хотят, пусть присоединяются к Франции!

Ковач, по обыкновению, кривит лицо.

– Это так важно?

– Что важно? – не въезжает Свен.

– Изучение вашими франкофонами голландского языка? Если решить эту проблему, остальное будет в ажуре, да?

– Я думаю, это снимет напряженность общества…

– Ая думаю, не снимет. Вот не снимет, и все!

Готовый вспыхнуть спор прерывает дверной звонок. Судя по мелькнувшему в коридоре длинному хайру, это Макс, почему-то он не входит в комнату, беседует с матерью в коридоре. Вначале приглушенная, беседа набирает обороты, даже специально прикрытая дверь не спасает.

– Он очень нас беспокоит… – озабоченно нахмуривается Свен. – Он выехал из России в десять лет и был очень хороший мальчик. Теперь стал взрослый, и появились проблемы. Мне кажется… – он понижает голос до шепота, – кажется, он связан с наркотиками!

– Большие детки, – говорю, – большие бедки.

– Бедка – это что? – расширяет языковой запас профессор.

– Это проблема типа форс-мажор.

Входная дверь хлопает, значит, Макс ушел. Она не спешит возвращаться, и я, поднявшись, выглядываю в окно. У почтового ящика в форме избушки на курьих ножках топчутся двое – Макс и тот марокканец, что орал в магазине. Он уже вроде вменяемый, что-то говорит парню, а тот кивает.

– Ковач! – восклицаю в удивлении. – Иди-ка, полюбуйся на эту картину!

Но тот не желает любоваться, ждет, когда она вернется за стол. Парни тем временем закуривают, Макс говорит с кем-то по мобильному, затем сует телефон в карман, и оба, накинув капюшоны, удаляются по улице.

После ее возвращения повисает тягостная пауза. Она тянется за бутылкой, наливает и тут же опрокидывает.

– Что, пожаловался? – спрашивает, не глядя на мужа.

– Я?! – поднимает брови Свен. – На что?!

– Не на что, а на кого. На моего сына.

– Ни на кого я не жаловался… – бормочет Свен и оглядывает нас, призывая в свидетели.

– Да, мне это тоже не нравится, – ожесточенно говорит она. – Но что им делать? В доме, где они живут, половина ребят не имеет работы! Вот и приторговывает этой дрянью; хорошо еще, сам не употребляет!

– Думаешь, не употребляет? – осторожно спрашивает Свен.

– Он поклялся, что никогда не пробовал наркотиков.

– А зачем он приходил?

– Денег просил. Ему постоянно не хватает денег, ты прекрасно об этом знаешь!

Будто спохватившись, они удаляются в кухню, где полемика продолжается на голландском. Я внезапно отстраняюсь от ситуации, вроде как перемещаюсь в соседний таун-хаус, а может, и на соседнюю улицу. Кто они мне? Ковач – понятно, старый знакомый, с которым, правда, мы никогда не были близки. Но причем тут его прежняя любовь?! Ее сын, живущий своей непонятной жизнью?! И уж тем более профессор, который возит деревяшки из университета и позволяет, чтобы его жену трахали едва ли не на его глазах?! «Сюр-сюр-сюр… – бормочу спасительную мантру, – оставь меня, сюр, изыди, испарись и верни меня в ту Европу, к которой я привык…»

Раньше сюда летали, как на праздник, который дарила вклейка в паспорте с волшебной надписью Shengen. Тебе не всегда были рады, но ты плевать хотел на радость в глазах аборигенов – праздник всегда был с тобой, шагал ли ты по древней брусчатке Рима, сидел в берлинской пивной или взбирался на Эйфеля. Мы словно приезжали в гости к двоюродной бабушке, с трудом опознающей блудных внуков, но в силу врожденной интеллигентности вынужденной их устраивать, обихаживать и кормить. Иногда бабушка грозила пальчиком, мол, смотрите, шалуны, будете плохо себя вести, в следующий раз не получите волшебную вклейку! И мы прикидывались послушными, потому что праздник того стоил: в этом обустроенном пространстве задерганная душа отдыхала, отмякала, приходила в себя. Куда все это делось? Кажется, треклятый Rannair доставил нас в какую-то другую Европу, застывшую и замерзшую, наполненную смуглыми и черными людьми – в задницу, иначе говоря. А в заднице сидеть неохота, хочется кайфа, и утром следующего дня я уговариваю Ковача рвануть в Амстердам.

– Думаешь, там что-то другое?

– Не думаю – уверен. Это другая страна, там нет забастовок. В общем, как хочешь, а я поеду.

– Интересно, на чем? Транспортники тоже бастуют!

Я загадочно говорю, мол, знаю одного человека, который довезет нас на автомобиле.

– Имеешь ввиду Свена?

– Надо же, какой догадливый!

Ковач молчит, думает.

– А как же она? – спрашивает, наконец.

– Не пропадет, – говорю. – Она у себя дома, в конце концов, это мы – в гостях.

Свен явно доволен моим предложением добросить нас до границы. Он гонит «Ситроен» с бешеной скоростью (полиция-то бастует!) и тормозит уже на голландской территории.

– Отсюда близко, – указывает на станцию. – Вернетесь на поезде – вечером забастовка кончится.

Амстердам встречает пронизывающим ледяным ветром. Холод буквально пробирает до костей, и мы через полчаса греемся изнутри прихваченным с собой виски. На берегу канала, кое-где покрытого ледяной коркой, жадно глотаем сивушное пойло, закусывая горячими хотдогами, после чего бесцельно движемся по улицам, заходя иногда в бары и магазины, чтобы согреться.

– Здесь то же самое, – говорит Ковач во время отогревания.

– Не совсем, – отзываюсь. – Посмотри, сколько народу, и все веселятся…

– Не верь глазам, это веселье призраков.

Я оглядываю людей в баре, румяных от глинтвейна и пива, шумных и разноязыко болтающих.

– Очень уж плотские эти призраки.

– Плоть неважна, если душа испарилась. А она, увы…

Я отвинчиваю бутылку и делаю глоток. Ковачу не предлагаю из принципа – надоел своими тоскливыми пассажами. Я не хочу пребывать в царстве призраков, хочу находиться среди людей, пусть и базлающих по-своему. Люди, вы не призраки! Этот могильщик хочет вас закопать и холмик насыпать, но я не позволю – откопаю, отряхну, даже виски дам хлебнуть!

– Может, в кофешоп? – предлагаю. – Выкурим по косяку, и проблемы исчезнут.

– Хочешь уйти от проблем? – усмехается Ковач.

– Хочу. А тебя постоянно тянет к проблемам, как муху на говно. Так ты идешь? Учти, через год-другой халява кончится: иностранцев перестанут пускать в кофешопы.

– Да мне уже все равно.

Кофешоп называется Free Adam. Совсем недавно на одной из улиц я заметил табличку на двери: «Eva 140», что порождает в мозгу зародыш каламбура. Однако каламбурить в присутствии Ковача – себе дороже, он с юмором нынче не в дружбе. Пинком ноги открывает двери «Адама» и, зайдя внутрь, с горестным презрением озирает торчащее сообщество. Какие джойнты брать? Без разницы, пожимает он плечами, и усаживается за столик у окна.

Джойнт за полдесятка евро вставляет не сразу, минут через десять. Нарисованные на стенах райские пейзажи (где основная растительность, понятно, конопля) вдруг меняют цвет, затем фигуры многочисленных Адамов и «адамят» начинают плыть и искажаться. Почему-то они становятся китайцами. Или китайцев я вижу в окне? Молодые, худощавые, они шагают по площади, потом вдруг выстраиваются полукругом и принимаются отплясывать.

– Ковач, меня глючит? Или там действительно танцующие китаёзы?

Я указываю за окно.

– Действительно. Хотя они с таким же успехом могут быть корейцами. Или вьетнамцами.

– Нет, Ковач, это китайцы. У китайцев есть повод для такой зажигательной румбы, а у вьетнамцев повода нет. Ты согласен? Нет, молчи, молчи! Я знаю, что ты скажешь. Местные, мол, уже отплясали свое. Поглотят ли их африканцы или азиаты – не суть важно, белой расе все равно кирдык. Ты ведь об этом хочешь сказать? Тогда я желаю знать: фиг ли тебе до них? Тебе что – их жалко? Или у тебя нет своих заморочек? У тебя их до хрена и больше! У тебя нет своего дома, пусть холодного, как морозильник; и семьи у тебя нет, потому что ты развелся. Чего у тебя еще нет? А ничего нет, если разобраться, кроме твоих лекций на философском факультете. Поэтому молчи в тряпку и наслаждайся тем, что дает – пока дает! – старушка-Европа. Знаешь, что она может дать? Несколько косяков с собой! Причем мы не будем брать эту хрень по пять евро, мы купим по десять, и это будет счастье!