— Все к этому шло, — пожал плечами мужчина. — Уничтожить себе подобных — не этими ли принципами руководствовался человек на заре своего становления? Вожаком становился самый сильный и самый хитрый. Это называется естественный отбор.

— Я знаю, что такое естественный отбор, — огрызнулась Димитрия. — Твои теории у меня уже поперек горла стоят, солдат.

— Дарко.

— Что? — не поняла девушка.

— Я буду тебе помогать, если ты будешь звать меня по имени.

Это уже ни в какие ворота не лезло.

— А не пошел бы ты, Дарко?

— Вот так мне уже больше нравится, — усмехнулся Дарко и широкими шагами направился в сторону одинокой башни, стоящей посреди выжженных земель. В его взгляде сквозила решимость, а в груди кипел ураган. Пусть он не произнес этого вслух, но, кажется, он снова дал обещание.

И в сложившихся обстоятельствах они с Димитрией не стали партнерами, но оказались по одну сторону баррикад. Они снова объединились, руководствуясь одним простым принципом: враг моего врага — мой друг.

Дарко привычным движением вызвал лифт, и Димитрия отметила, что он совершал эту процедуру явно не в первый раз, а это могло означать только то, что он не просто "забыл" рассказать ей о существовании Города.

Девушка по-привычке задала свой вопрос глазами, не произнося при этом ни слова.

Дарко так же молча отвечал.

Он и не думал просить прощения за свою ложь — такого у него и в мыслях не было. С одной стороны, он был прав: он был не обязан ничего говорить.

— С другой стороны, это всего лишь игра, — ненароком вырвалось у Димитрии. Живя в одиночестве, она так временами говорила сама себе всякие глупости. — Жизнь — это игра.

Дарко на мгновение уставился на девушку, ожидая продолжения.

— Моя теория, — пояснила она и состроила кислую гримасу. Уж больно эта игра казалась реальной.

Они уже ехали в лифте, когда Дарко спросил:

— Твоя сестра — какая она?

— Почему ты спросил?

— Сначала расскажи.

— Ну ладно. Если честно, я помню ее лицо уже не так четко, как прежде, но гораздо лучше, чем лица своих родителей. Однажды я взяла в руки нашу семейную фотографию и подумала: кто эти люди? — Димитрия издала слабый смешок. — У Весны были веснушки по всему лицу и светлые волосы — даже светлее, чем мои. Ей было четыре, когда ее забрали. Теперь объясни, почему ты спросил.

— Просто интересно, — ответил Дарко.

— И, солдат…

— Дарко, — тут же поправил он ее.

— Ладно, Дарко. Спасибо.

Дарко в изумлении приподнял брови. Она уже во второй раз благодарила его, но только теперь он уловил в ее благодарности что-то еще — недосказанное.

Он вспомнил, как сумасшедшая беженка говорила ему, чтобы он был рядом с ней. Это не ты ее держишь, говорила она, а она тебя. Но Дарко не мог позволить этой крошечной пташке снова выпасть из гнезда. Он будет рядом с ней — недолго, но будет.

Пискнул звоночек, оповещающий о прибытии кабинки в Город.

— Где они находятся? — спросил Дарко, и Димитрия указала ему в сторону огромного здания-яйца.

— Почему ты не явился на слет?

— Не было желания.

Димитрия на это только хмыкнула. А как же, желания у него, видите ли, не было.

Они снова побежали. Но на этот раз все было по-другому. Они пытались изменить то, что изменить было уже невозможно. Пытались сдвинуть скалу. Пытались заставить Землю крутиться в обратную сторону, а время идти вспять.

Что ж, чудеса иногда случаются.

Николас Кингстон только что закончил вступительную часть своей речи. Часы показывали три часа, но дня или ночи — определить было невозможно. За этим просто уже никто не следил.

Он не особенно беспокоился о том, что говорил. Люди ему верили, сколько он себя помнил. В последний раз речь подобного масштаба он провернул перед собранием штаба почти десять лет назад, и тогда он был жутко пьян.

Он помнил, как президент тогда с недоверием косился на него. Конечно, президент — он ведь надежда своей страны, ее поддержка. Ее лицо, в конце концов. Николас предлагал президенту покинуть планету вместе со своей семьей в ближайшие несколько лет. Если подумать, президент ничего не терял — наоборот, даже очень много выигрывал. Все, что его останавливало, это его совесть. Но Николас Кингстон — тогда еще двадцатипятилетний паренек — смог убедить его, что другого выхода нет, а для народа все наоборот идет только к лучшему.

Старый дурак ему поверил.

Их было несколько сотен. Самое отборное мясо, самые умные, сильные и выносливые солдаты. Их готовили к этому делу практически с самого рождения. Их учили убивать. Их учили покорять. Их учили не чувствовать.

"Ничто не должно мешать хорошему солдату", — говорил тогда ему его отец. Не биологический отец, конечно, — такого у него вообще никогда не было (лучшие гены, да, с ними не поспоришь). Отцом он называл своего наставника, который и воспитал из него настоящего мужчину. Бездушного. Безжалостного.

У него были голубые глаза и сладкий голос, который когда-то очаровал не одну девушку, но все это было смертоносное оружие. Он мог убедить любого в чем угодно. Своего напарника в одном из рейдов на восток он ради забавы убедил, что тот — индюк.

Уж Николас Кингстон мог убедить оставшихся в живых людей, что им не выбраться. А эту жалкую кучку мятежников он без труда, лишь щелкнув пальцами, мог убедить, что он с ними заодно.

Это было так просто. Они слушали его и не замечали, как он вешал им лапшу на уши и кормил лунной кашей их уставшие головы. Сейчас эти олухи могли поверить во что угодно — даже в то, что Коперник был неправ, и Земля действительно плоская.

(Очень скоро все они вспомнят про Коперника и про Землю, от которой уже ничего не останется.)

Николас Кингстон чувствовал себя королем этого бала. Он беззаботно крутил в руках полупустой бокал с шампанским и рассказывал людям о том, как это прекрасно, что у них наконец-то появилась девушка, которая не была заражена вирусом. Он говорил о том, что это их спасенье, их последний шанс для борьбы с Посланцами. И они ему верили.

У Николаса Кингстона, как и у всех его братьев, взращенных вместе с ним для одной благой цели, была идеальная память. Он мог хоть сейчас воспроизвести в мыслях любой фрагмент из своей жизни, начиная с того времени, как он появился на свет. Он помнил свою мать и видел ее лицо в своей голове так же четко, как лицо этого лысого мужчины с перевязанной рукой перед собой. Его мать не была красивой. Сразу после родов она выглядела уставшей, обессилевшей и… жалкой. Больше он ее ни разу не видел.