У Нехворощи повстанцы переправились через р. Орель и разобрав за собой переправы, проследовали ее. Чернетчина, Котовка, Бузовка, вновь вышли к р. Орель, переправились на правый берег и к вечеру 17-го июня заняли с. Малый Орчик, где остановились на ночлег. В походном лазарете в обозе в это время находилось около 150-ти раненых повстанцев.

Очевидно здесь будет уместным более подробно привести эпизод, происшедший 15 июня в с. Решетиловка, описанный красным командиром, участником происшедшего:

«...Наш бронепоезд, мерно постукивая колесами, идет на юг по направлению Синельниково без всяких задержек, как курьерский. На больших станциях останавливаемся на несколько минут. Михаил Васильевич говорит по прямому проводу то с командирами дивизий, то с разными уездными председателями ГПУ. Весь разговор сводится к налетам Махно.

Из Синельниково поезд пошел на Кременчуг, затем на Лубны и далее на Ромны. Деятельность подвижного штаба на протяжении этой дороги была однообразной: оперсводки, или, как их тогда называли, “бандсводки”, доклады, приказания...

Наше путешествие на бронепоезде и автомобиле в этом ромбе — Харьков, Синельниково, Кременчуг, Конотоп — продолжалось около месяца. Фрунзе был очень недоволен, что ликвидация банды затягивалась.

Однажды часов в шесть утра на станцию Решетиловка прибыл на автомобиле Эйдеман, весьма возбужденный, с печальной вестью, что банда опять вырвалась из района станции Ромны. Разбудили Михаила Васильевича (он всю ночь не спал, ждал результатов этого окружения и только на рассвете заснул). Доклад и совещание длились не более двадцати минут. Решили, что Махно находится где-то вблизи. Эйдеман поехал по большаку в местечко Решетиловка.

В восемь часов Михаил Васильевич приказал, чтобы четыре верховые лошади были готовы. Через десять минут Фрунзе вышел с маузером через плечо. Я спросил: “Куда едем?”

— Поедем просто на местечко Решетиловку.

Я выразил опасение, как бы не нарваться на банду.

Фрунзе молча на меня посмотрел и сказал, чтоб ординарец и адъютант взяли карабины.

Было тихое, ясное украинское утро. Кругом радостно зеленели засеянные поля. Ночная роса и небольшой дождик прибили дорожную пыль. Около пятнадцати минут мы молча шли галопом, потом перевели коней в шаг. У Михаила Васильевича настроение улучшилось, вероятно, под влиянием свежего утра и верховой езды.

Незаметно выехали на бугор, с которого хорошо было видно Решетиловку. В это время из-за местечка послышалась беспорядочная ружейно-пулеметная стрельба, а через несколько минут все стихло. Это, как впоследствии выяснилось, банда Махно окружила в одном дворе автомобиль Эйдемана. Ему удалось благополучно, хотя и на пробитой машине, отбиться и присоединиться к истребительному отряду.

Когда услышали стрельбу, Фрунзе сказал: “Нужно поторопиться”, и мы подняли лошадей в рысь.

Через несколько минут мы были на окраине местечка, у кузницы. Я остановил лошадь и спросил кузнеца, что это была за стрельба. Он ответил, что стреляли с машины, а кто — он не знает. Фрунзе наш разговор слышал.

Когда мы тронулись, из-за домов, саженях в семидесяти перед нами, вырос разъезд в составе трех всадников. Михаил Васильевич дал коню шпоры, лошадь сразу взяла в карьер. Разъезд, повернув, полным ходом начал удаляться в местечко.

Когда мы подскакали к церковной площади (на то место, откуда два большака идут: один — на Полтаву, а другой — на станцию Решетиловка), из-за поворота улицы вышла колонна в строю повзводно. Впереди ехали трое — один в черной бурке, без шапки, длинные черные волосы зачесаны на лоб, а остальные двое тоже в бурках, но в кубанках. В первом ряду развевалось красное знамя, в центре колонны — свернутое знамя черного цвета. Всего всадников насчитали не более двухсот человек. Сзади было несколько тачанок с пулеметами и каким-то имуществом. Разъезд, за которым мы гнались, проскакал мимо колонны и в хвосте остановился у тачанок. Но они успели что-то крикнуть–разобрать было невозможно.

При виде этой колонны мы все четверо осадили коней и оказались от них на расстоянии тридцати метров. Колонна, вероятно, от неожиданности остановилась. С минуту мы молча смотрели друг на друга. Я успел разглядеть лица бойцов. Загорелые, они выглядели старше тридцати лет. У меня сразу блеснула мысль, что в нашей армии осталась двадцатитрехлетняя молодежь. Значит — это махновцы, и мы влопались. Перевожу взгляд на плотного всадника с длинными черными волосами, без фуражки. По фотокарточке, которую я видел в вагоне Фрунзе, можно безошибочно сказать, что этот самый и есть батько Махно.

В это время задние взводы поднажали на передних и, таким образом, наметилось хотя медленное, но верное движение флангов вперед, а первые ряды всадников начали спокойно снимать карабины.

Нас почти отрезали от дороги и прижали к какому-то огороду, обнесенному разными плетнями и изгородью.

Фрунзе спросил, какая часть. Главарь ему ответил: “Эскадрон 138-й бригады.”

Я одновременно с вопросом Фрунзе наставляю с неимоверной быстротой наган и кричу:

— Стреляю я на пять, осадите фланги! Они молча, но медленно пятят лошадей.

Тогда Махно сам спросил, кто мы, и в то же время ловко взбросил карабин наизготовку. Я в ужасе крикнул:

— Не стреляй, это комвойск Фрунзе!

В это время раздался залп. Сквозь дым и свист я видел, что Фрунзе удержался на коне и бросился через изгородь на дорогу, что ведет на Полтаву.

Тогда я дал коню шпоры и помчался на Решетиловскую дорогу, так как мне отрезали путь махновцы. Около пятидесяти человек устремились за мной с криком, выстрелами и шашками наголо.

Это происходило с головокружительной быстротой и продолжалось не более двух минут.

Мой адъютант, вероятно, заслушался и не держал коня в сборе. Его сразу же окружили и зарубили. Фрунзе и я обязаны ему жизнью, ибо первым бойцам Махно он преградил своим телом дорогу. Это позволило нам оторваться метров на двадцать...

Пришпорив коня, я за несколько минут оторвался от погони километра на полтора. Ординарец на своей маленькой киргизской лошадке остался далеко позади...

Через несколько минут мы соединились. Когда я подъехал, Фрунзе был возбужден и бледен...

Нас еще махновцы преследовали более полутора километров. Потом большинство их остановились, преследование продолжали не более пяти человек. Мы въехали в какой-то сосновый лес. Прошли на рысях с километр. Дорогу пересекла небольшая, с болотистыми берегами река. Фрунзе решительно заявил, что дальше ехать не может, хочет пить и у него жжет бок...»[1158].

Судя по описанию, отряды махновцев трудно было визуально отличить от красных войск. Но такая собранность и отвага, моральная стойкость и способность переносить бесконечно тяжкие лишения боевой жизни могли быть только у людей, которые отстаивают свою свободу.

Повстанцы, ожесточившись методам борьбы красных, калейдоскопически метались по Украине, свирепствуя атаками, разрушая аппарат насилия. Утомленные боями, они переходят на северную Полтавщину, в районе Сахновщины к ним присоединяется отряд Иванюка.

Временные успехи омрачаются дальнейшим разложением повстанчества. Большое значение в этом сыграл уже с весны начинающийся голод. Природа словно ополчилась на человека. В прошлом, 1920 г. была засуха, неурожай, затронувший и Украину. Это еще более усилило крестьянскую нужду и разорение. У крестьян уже почти не было фуража для скота и продуктов питания для людей, что наводило на мрачные мысли перед надвинувшейся засухой и предполагающимся голодом.

Стимулом к разложению был также и объявленный переход от военного коммунизма к нэпу, от продразверстки к продналогу. То есть элементы требований, за которые сражались повстанцы. Село начало прислушиваться к предложениям коммунистов. На устах середняка появились слова: «узаконенный хозяйственный расчет, свободная торговля, продналог.»

Оперируя в районах сахарной промышленности, махновцы встречались с местными отрядами комнезаможных, с мая вступивших на поле военного сопротивления. Объединившись с рабочими отрядами сахарной промышленности, они составили настоящие войсковые соединения, их было много. Но, будучи лишены единого командования, недостаточно себя проявляли и с незначительным сопротивлением, всегда махновцам уступали селения и сахарные заводы. Середняк, начавший отход от махновщины, в достаточной степени не успел упрочить союза с комнезаможником: он был пассивным. Отказывая в активной поддержке махновцам, он продолжал стремиться в обоз. При занятии сахарного завода, нагрузив подводу сахаром, он возвращался домой, надеясь поправить свое автономное хозяйство. Таким образом, уклоняясь от активного участия в махновщине, он все же продолжал оставаться пассивным ее элементом, помогая разрушать государственное хозяйство, разменивая его на свое личное, автономное.