— В желчь и полынь.

Чарли вздохнул и обеими руками прижал к себе ее голову.

— Очень мило с твоей стороны проявить такую терпимость.

— Более чем мило, — ангельским тоном подтвердила Гарнет. Она начала легонько шевелить ладонью в области его паха. — Нет, я понимаю твою кузину. Это что, неопознанное мороженое мясо Бердсея? Ты меня тревожишь. Она произнесла трубным голосом, передразнивая Чарли: — Как низко я пал...

— Не надо шутить.

Она обхватила его ногами, снова скрывая боль.

— Мужчины отличаются от женщин. Ты воображаешь, что разбит по всем фронтам, и впадаешь в уныние, вязкое, как овсяная каша. Ты потерпел поражение как человек свободного мира — раз, ты не сумел разжечь страсть Стефи — два, ты не смог разрубить цепи невежества, сковывающего страну, — три... Все, что остается на твою долю, — это колония прокаженных, но, о Господи, ты рискуешь потерпеть поражение в поисках подходящей колонии.

— Пожалуйста, не надо шутить.

Она начала медленно продвигаться по его телу.

— А я-то думала, что за такое долгое время научилась разбираться в тебе. Мне Уинфилд и то легче понять, чем тебя. С ней у нас взаимность, с тобой — двойственность. Это совсем не одно и тоже...

— Взаимность? С Уинфилд?

— Мне было семнадцать, когда «Вог» купил у Джерри первые мои фотографии. Передо мной открылся путь... И одновременно — я пропустила два цикла. И была в восторге. Джерри — нет. Я сделала аборт. Был слишком маленький срок, чтобы узнать, какого пола был эмбрион. — Она умолкла и попыталась улыбнуться, но ничего не вышло. — Это произошло двадцать лет назад. Будь у меня дочь, она была бы ровесницей Уинфилд. Это взаимопонимание. Мы женщины и знаем, что мы такое друг для друга. А что касается — двойственности...

— Это Бог знает что, — перебил он, — мы познакомились с тобой, полюбили друг друга. Никаких предопределенных ролей, никаких противных обязанностей — ну, вроде укорачивания ножки стула. — Он издал короткий смешок. — Всякий человек в состоянии сравнить желаемое с достигнутым. Я не прошу много, Гарнет. У меня есть цель, и прошу тебя: не остывай, пока я ее не достигну. Да, я могу потерять дыхание. Но нельзя сдаваться после нескольких гнилых месяцев.

Гарнет изогнулась, забираясь на него сверху. Она должна была потерять всякую способность улыбаться, но все же улыбнулась, скрывая, какую боль причиняет ей каждое движение.

— Ты был занят, возвращая меня к жизни. Ты отдал мне свои шесть месяцев — поэтому я снова живу.

— Не хватало еще, чтобы ты чувствовала себя виноватой!..

— Это звучит так по-сицилийски...

Хотя Гарнет весила немного, он всем телом почувствовал ее согревающую тяжесть и знакомое возбуждение.

— Ах-ох...

— Ах-ох... — отозвалась она. — Что скажет доктор?

— А что он обычно говорит?..

— Лучше мы ему ничего не скажем...

— Разве мы провинились?

— Слушайся меня...

В понедельник утром Уинфилд Ричардс проснулась рано, около шести. Она потянулась во весь рост совершенно голая, перед окном, выходящим на юг, на сияющий алюминием купол Крайслер-Билдинг.

Бушевавшая все выходные буря вымела начисто воздух, словно мокрым веником, и теперь Уинфилд казалось, что она различает маленькие фигурки в стеклянных сотах, окруженных неоновым сиянием. Но в такой ранний час никого не могло быть на верхнем этаже Крайслер-Билдинг. Это оптическая иллюзия, подумала Уинфилд, из-за бессонной ночи.

Автоответчик подмигивал ей. Странно, сигнала она не слышала. Да и все равно это была не такая ночь, чтобы снимать трубку. Она нагнулась и переключила аппарат на воспроизведение. «Уинфилд, — скороговоркой произнесла Банни, — я не хочу иметь ребенка. Вот и все. Я не поступлюсь своей независимостью, чтобы осчастливить Никки и его отца. Уинфилд, а что бы ты сделала на моем месте? Я ценю свою независимость не меньше тебя. Что такое ребенок, если не вечное „ты этого хотела“ на шее? Не хочу быть ничьей собственностью, как ты! Не хочу, чтобы ребенок заставил меня подчиниться мужчине. Исключил меня навсегда из секса. Эх!»

Автоответчик замолчал. Через минуту — еще одна запись, снова Банни: «Я знаю, что права. Ты тоже это знаешь. Мы, девчонки Ричардс, должны держаться друг за друга. Дети — это для мужчин. Почему они не могут заводить детей без нашего участия? Позвони, когда сможешь».

Уинфилд щелкнула клавишей и прокрутила запись еще раз, на этот раз — в голове. Она пыталась понять, что на уме у Банни. Возбуждена идеей сделать аборт, возбуждена и надеется получить ободрение Уинфилд. Как много женщин, ищущих поддержки, выслушала за последние годы Уинфилд. Люди каким-то образом чувствуют, что если Уинфилд говорит — о'кей, значит, действительно о'кей. Людям виднее. Как можно сказать другому — делай то, делай это, когда и «то», и «это» грозит его жизни?

Нужно ли перезвонить прямо сейчас? Зная характер Банни, можно предположить, что она уже раздумала избавляться от ребенка и сейчас придумывает ему имя.

Уинфилд снова потянулась и повернулась, рассматривая голого парня на своей низкой софе, с такими же короткими, как у нее, волосами. Мы, девчонки Ричардс, должны держаться друг за дружку. Интересно, что бы Банни сказала об этом?

Субботняя ночь оказалась их первой — и это после десяти лет в одной и той же дорогой частной школе. Хотя между ними был только год разницы, они и словом не обменялись, за исключением дежурного «Привет»! Для их матерей было бы естественно способствовать сближению двоюродных отпрысков семейства Риччи, но это не было в характере обеих женщин. Но когда учителя собирали баскетбольные команды из самых высоких мальчишек и девчонок, сначала раздавалось «Ричардс!» с одного конца, потом «Риччи!» — с другого.

Керри спал, что было неудивительно. Две бывшие баскетбольные звезды частной школы устроили друг другу очень активный уик-энд. Как будто для каждого из них это был первый случай тесного знакомства с противоположным полом.

Оба они привыкли работать словом, подумала Уинфилд. Можно сказать, самые речистые в семье. Но захват, освоение новой сексуальной территории, водружение своего флага над новой плотью и наслаждение ею не требовало слов. Едва ли даже мыслей. В подтексте этого сексуального разгула лежала одна-единственная вещь: оба они были отступниками своей всеядной семьи. Они показывали это годами, обходясь без слов, выбором одежды, книг, музыки и даже политических симпатий — левых и «зеленых».

Во всей семье, формировавшей образ «неприкасаемости», только они с Керри жили в тесном взаимодействии с миром. Вечерняя программа новостей по TV, удовлетворяющая большую часть человечества, — это совсем не то, что настоящее соприкосновение с окружающим миром. Понимал ли это хоть кто-нибудь в семье? Разве что отец.

В основе этого приключения — эскапизм, уловка, ускользание от семьи. Доведется ли им еще когда-нибудь разделить это наслаждение? Был ли первый раз — на свой неосторожный, беззастенчивый, меланхолический лад — и последним? У нее закружилась голова от предчувствий.

Керри прищурился. Он уже проснулся, наблюдая за ней так же, как и она за ним.

— Надо же, до чего у тебя длинные ноги.

— Руки, — поправила она и молниеносно сгорбилась, подражая горилле и тут же вывернулась прыжком, кончиками вытянутых пальцев царапнув по потолку. Свежеподстриженные волосы взметнулись. — Могу поймать мяч в четырех футах и положить в корзину, — похвасталась она.

— Видел уже во многих играх против «Чапин». Ты забивала по десять мячей без всякой помощи.

— Почему ты не подождал меня после матча и не позвал на свидание?

— Мне тогда нравились невысокие девчонки с большими сиськами, вроде ма. — Он поднял брови. — У нас есть время на еще одно пенальти?

Уинфилд пристально смотрела на него.

— Откуда мне знать, что ты не известный преступник Кевин Риччи, чьи злодеяния в отдаленных землях покрыли его кровавой славой?

— В самом деле, как? — Он задумался. Если она узнает его ближе, сама заметит отличающую их примету. Кевин бы и думать не стал. — Ты знаешь историю про Сент-Мэрис? Это не первый случай, когда мы с Кевом менялись местами.