В августе 1954 г. по решению министерства мы установили на пятидесяти серийных машинах комплекты внутреннего светотехнического оборудования с галогенными лампами, изготовленными каким-то НИИ. Принимал это оборудование старший военпред Мясин. Во время проверки он, дотронувшись до одной из ламп, сильно обжог палец. В результате в паспортах на принимаемые машины появилась запись: «В пробег не допускаю». Было воскресенье. Мне позвонил Забайкин и попросил совета. Я предложил разыскать Дмитрусенко. На вопрос, где его найти, посоветовал поискать в знаменитом у нас на Вагонке погребке, который мы все называли «У Кацо». Я знал, что иногда по воскресеньям Дмитрусенко заглядывал туда попробовать легкого кавказского винца.
Отыскав районного инженера, приезжаем на завод. Заходим в цех, объясняем, что случилось. Аркадий Васильевич выслушал и говорит: «Интересно, если бы Мясина в штанах посадить на выхлопной коллектор, обжегся бы он или нет?» Затем он аннулировал запись незадачливого военпреда, и танки пошли в пробег.
После трагической смерти А.В. Дмитрусенко в 1956 г. его сменил А.И. Золотько, с которым мы проработали многие годы и оставались друзьями вплоть до 1989 г., когда оборвалась и его жизнь. Александр Ильич был энергичный, смелый, решительный, с конструкторскими наклонностями человек. Приобретя личную автомашину, он настолько модернизировал ее, что оставил неизменным, пожалуй, только кузов. Как и все люди, он имел свою отличительную черту характера – любые предложения со стороны он поначалу безоговорочно отвергал. Про него даже ходила такая байка: будто как-то показали ему живого зайца, а он в раздражении говорит: «Разве это заяц? Дайте мне лист бумаги, я нарисую вам настоящего зайца!»
Эта его черта поначалу сильно мешала нашим отношениям. Дело в том, что после утверждения серийной документации все изменения на машину надо было согласовывать с военным представительством, а Александр Ильич часто не соглашался с любыми нашими предложениями. «Раскусив» его, я приспособился к его характеру. К основному варианту, который мы хотели внедрить в производство, мы разрабатывали еще один «туфтовый» и рекламировали именно его. Конечно, Золотько наш первый вариант всегда принимал в «пику»...
Частенько я обращался к Золотько с просьбой помочь в ускорении изготовления деталей опытных образцов, привлекая для этого цеха серийного производства. Он сразу же давал команду военпредам. В намеченном для помощи серийном цехе приостанавливали приемку какого-нибудь серийного узла. Тут же к нему «на поклон» приходили начальники цеха или смены. Но все же приемка возобновлялась только после того, как они соглашались выполнить наш заказ.
Не везло нам со старшими военпредами: Мясина сменил Ф.К. Гаврилюк – самолюбивый, нерешительный, ограниченного ума человек. Помнится, как-то перед Новым годом поздно вечером мы вместе с ним шли с завода домой. Он пожаловался: «Наступает новый год, а мяса в доме нет и купить негде». Я в ответ отшутился: «Федор Корнеевич! А у меня дома всегда мясо: на одном из балконов своей квартиры я держу поросенка. Весной ежегодно покупаю маленького, а к зиме у меня вырастает большая свинья. В конце ноября ее закалываем и едим свежее мясо до лета». В первый же день после новогодних праздников жена говорит мне, что по Вагонке ходит слух, будто мы на балконе держим свинью... Оказалось, Гаврилюк принял мои слова за чистую монету, рассказал об этом своей жене, а затем сработало «сарафанное» радио.
Однажды, когда Гаврилюк замещал Золотько, в ходе заводских испытаний обнаружился повышенный износ шестерен «гитары» танка. Я попросил остановить приемку машин до обнаружения причин износа. Гаврилюк ответил, что не станет этого делать, поскольку считает, что мы, конструкторы, пытаемся тем самым покрыть свои недоработки. Пока разбирались и препирались, с завода ушло более ста танков, на которых уже в войсках пришлось срочно менять масло, а на некоторых – и «гитары».
Заместителем старшего военпреда по опытным работам некоторое время являлся Н.Д. Славииский, непостижимый для меня человек. Он очень увлекался сбором антикварных вещей. В обращении с работниками КБ и опытного цеха Славинский был всегда слащаво вежлив. После смотров бронетанковой техники или других важных совещаний в Москве он всегда приходил ко мне и вежливо и подробно расспрашивал обо всем. Я чистосердечно, еще находясь под свежими впечатлениями от прошедших мероприятий или событий, обо всем ему рассказывал. Славинский мне сочувствовал, слушал внимательно, поддакивал. Так все шло до поры до времени.
Однажды после проведения испытания опытной системы стабилизации отчет по результатам испытаний, как у нас было принято, завизировали все, в том числе и Славинский. Отчет отпечатали, я его подписал, всем приезжим членам комиссии отметил командировки. Дня через три после этого совершенно случайно встречаю в цехе иногородних командированных. Спрашиваю, почему до сих пор не уехали домой? Отвечают, что Славинский, ссылаясь на занятость, до сих пор не подписал отчета. Я органически не выносил административного куража над людьми, поэтому сразу позвонил старшему военпреду и попросил его вызвать Славинского в опытный цех.
Когда Славииский пришел, я спустился в комнату военпредов и сказал ему: «В ответ на ваши издевательства над людьми я сейчас запру вас в этой комнате и не выпущу до тех пор, пока не подпишите отчет!» Отчет тут же был подписан.
На другой день после обеда мне звонит секретарь парткома завода Хромов и рассказывает: «Ко мне пришел военпред Славинский и принес письмо в ЦК КПСС, в котором он обвиняет Вас в высказываниях, порочащих Н.С. Хрущева, Р.Я. Малиновского и других руководителей страны. До отправки письма он требует рассмотреть его на парткоме завода». Я посоветовал секретарю не обращать внимания на письмо, а от нападок Славинского пообещал защититься самостоятельно. Однако Хромов не решился последовать моему совету и на другой день собрал партком завода.
Зачитали письмо. Начиналось оно так: «Главный конструктор Уралвагонзавода, инженер-полковник Л.Н. Карцев всячески компрометирует Первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева, Министра обороны, Маршала Советского Союза Р.Я. Малиновского и других руководителей ЦК КПСС». Далее шли «факты». Хромов спросил меня: « Что вы можете на это ответить?» Я встал и сказал: «Все письмо от начала до конца – ложь. Да, я не согласен с технической линией в танкостроении, которую поддерживает и аппарат ЦК КПСС. Об этом я открыто говорю, и за это готов нести ответственность. А личности Хрущева, Малиновского, их жизнь, характер, поведение меня абсолютно не интересуют». После моего выступления встал Славинский, вытащил из кармана какой-то блокнот, открыл его и начал читать: «Такого-то числа Л.Н. Карцев сказал, что Р.Я. Малиновскому нельзя доверять даже нянчить внуков». Затем он попытался зачитать другие аналогичные записи.
Но тут попросил слова член парткома Аркадий Иванович Стрельцов и взволнованно сказал: «Мы все знаем Карцева как прямого и принципиального человека, как патриота нашего завода и нашей страны, много сделавшего для укрепления обороноспособности государства. А тут какой-то Славинский хочет оклеветать его. Что это за блокнот? Что это за записи? Сколько времени собирал их автор? Сколько он копил их – год? два? У меня предложение: за клевету на Карцева вынести Словинскому строгий выговор с занесением в учетную карточку». Стрельцова поддержали и другие. Славянский побледнел, руки его стали дрожать. Тогда я встал и сказал: « Товарищи, Славинский, видимо, погорячился. Он решился на это после того, как позавчера у нас с ним произошел неприятный разговор. Я прошу его не наказывать. Уже само это обсуждение ему будет большим уроком». С моим предложением согласились.
Когда я вышел с заседания парткома, меня бросило в холодный пот. Я подумал: а если бы это был 1937-й год? Сколько погибло честных, преданных советской власти людей по доносам таких. Славинских...
Вскоре по моей просьбе Славинский был переведен военпредом в Ленинград. А когда через несколько лет я волею судьбы оказался его прямым начальником, я ни словом, ни действиями никогда не напоминал ему об этом случае.
