Это был оптический прицел.

— Картошечки бы сейчас, — сказал Мишка.

Я вспомнил, что хочу есть, и поморщился. Мишка снова достал бутылочку и приложился к горлышку, потом протянул её мне. Я покачал головой.

— Извини, забыл, — усмехнулся Мишка. — Ты же у нас теперь образец для подражания. Дети должны брать с тебя пример. — Он глотнул ещё, крякнул. — Ну вот, мне почти хорошо. Я дома, у нашего озера, костерок греет снаружи, а водочка — изнутри… И ты рядом. Вот жалко только, что ты зомби.

Я чуть не фыркнул. Это прозвучало смешно, но в сущности своей было жутко.

— Но я не буду обращать внимания, — сказал Мишка. — Представлю себе, что ты прежний. — Он закрыл глаза. — Как хорошо…

Откинув голову назад, он закрыл глаза.

— Мне на лице две операции делали, — сказал он. — Сказали, что лучше уже не получится. Я правда страшный?

Я не знал, что сказать. Губы Мишки скривились в усмешке.

— Да не то чтобы очень, — пробормотал я. — Ты просто другой какой-то.

— Думаешь, с такой рожей мне не найти бабёнку? — усмехнулся Мишка.

Он задавал эти провокационные вопросы, как будто желая смутить меня. Не дожидаясь ответа на последний, он сказал:

— Теперь на это дело со мной они соглашаются только за деньги. Суки… — Помолчав, он вдруг спросил: — Не знаешь, как там Лерка?

— Вроде бы замуж вышла, — ответил я.

Казалось, эта новость ничуть не удивила его. Он кивнул и сказал только четыре слова по этому поводу:

— Значит, выскочила… Сука она.

Вот и всё, что он сказал об этом. Сказал жёстко, цинично и холодно, сплюнув эти слова на песок. Нет, прежний Мишка, которого я всегда знал, не сказал бы так: прежний Мишка никогда не произносил бранного слова в адрес женщины.

Темнело и холодало. Хотя я немного согрелся у костра, но голод сосал под ложечкой всё ощутимее. Мишка допил свою бутылочку, и его окончательно развезло. Он уже ничего не говорил, и его взгляд постепенно терял всякое разумное выражение, становясь стеклянным и пустым.

— Мишка, — сказал я. — Как ты пойдёшь домой? Не потащу же я тебя на себе.

Он только сопел и покачивался.

— Уйди отсюда, зомби, — пробормотал он.

Потом он и вовсе упал на песок. Я потормошил его минут пять, с досадой понимая, что пытаться поднять его сейчас на ноги — дело безнадёжное. С другой стороны, оставить его здесь я тоже не мог: ночь обещала быть весьма прохладной. Долго я не думал: первое, что мне пришло в голову, было решение сходить к Мишке домой и попросить его родителей забрать их загулявшее чадо. Надеясь, что за время, которое потребуется мне для этого, Мишка никуда не денется, я так и сделал — не поленился, хотя от усталости и голода меня еле несли ноги.

Открыла мне Мишкина мать.

— Добрый вечер, тёть Валь, — поздоровался я.

— Здравствуй, Серёжа… А Миши нет дома.

— Я знаю, — сказал я. — Я, собственно, потому и пришёл. Тут такое дело, тёть Валь… Как бы это сказать… Вы только не расстраивайтесь.

Такая фраза, предназначенная для успокоения и подготовки человека к неприятному известию, работает, как правило, с прямо противоположным эффектом, и я пожалел, что сказал её: Мишкина мама сразу вся напряглась, как струнка, её остренькое лицо стало ещё острее, а глаза распахнулись и стали размером с чайные блюдца.

— Что случилось? — спросила она севшим голосом. — Что-то с Мишей?

— Тёть Валь, вы бы позвали дядю Пашу, — сказал я. — Мне одному Мишку не поднять, поэтому я и пошёл к вам…

— Господи.

Она так и села — на маленькую табуреточку в прихожей, прижав руку к сердцу. Я бросился к ней:

— Нет, нет, тёть Валь, с Мишкой всё нормально… То есть, почти нормально, если не считать того, что он напился и валяется сейчас у озера.

— Господи… Он же раньше никогда так не пил!

Вышел Мишкин отец. Он не ахал и не охал, выслушал меня молча и, не теряя времени, отправился со мной на озеро. По дороге он не задавал лишних вопросов, за что я был ему благодарен.

Но на том месте, где я оставил Мишку, мы нашли только Мишкину одежду, а самого его нигде не было видно. Я растерялся, а Мишкин отец всматривался в тёмную озёрную гладь. Сперва я не понял, почему: мысль о том, что Мишка решил искупаться в холодной осенней воде, показалась мне абсурдной, и в первый момент я не понял, почему Мишкин отец, повернувшись лицом к воде, закричал куда-то в темноту:

— Михаил! Вылезай, пошли домой!

Из темноты, со стороны озера, донёсся дурашливый возглас и плеск воды.

— Михаил! — звал Мишкин отец. — Мишка! Как это понимать? А ну, вылезай! Дома мать волнуется!

Из темноты послышалось:

— Водичка — прелесть! Све-еженькая!

— Я т-те дам "свеженькую"! — прикрикнул Мишкин отец сердито. — Вылезай, или…

— Или что-о? — отозвался Мишкин пьяно-проказливый голос.

— Или я сейчас сам тебя вытащу! — рассердился Павел Фёдорович.

До нас донеслось нечленораздельное:

— У-у-у… ха-ха-ха!

Вышла луна и засеребрилась на воде яркой дорожкой; круглый чёрный мячик Мишкиной головы колыхался на воде как раз в её пределах. Я недоуменно смотрел, как Мишкин отец начал скидывать одежду, приговаривая:

— Ты у меня сейчас дождёшься… Ох, и дождёшься!

Он вошёл в воду. А через пять минут на песок свалился Мишка — в мокрых трусах, задыхаясь от хохота. Его отец, отдуваясь, подошёл к своей одежде, выдернул из брюк ремень и, не говоря больше ни слова, начал потчевать им Мишку по мокрому заду.

— Батя! — взвыл Мишка при первом ударе.

— Получи, паршивец… Мать не жалеешь!

Ремень снова свистнул в воздухе и хлестнул Мишку.

— А-а, батя, ты что! — орал Мишка.

— Вот он тебе сейчас батя! — Мишкин отец потряс перед его лицом ремнём.

Так он "воспитывал" Мишку, пока не запыхался. Потом он оделся, вдел ремень и застегнул пряжку, а Мишка лежал на песке, и я видел в лунном свете, как его лопатки ходили ходуном. Он издавал какие-то странные звуки, похожие не то на рыдания, не то на смех.

— Вставай, одевайся, — проворчал Павел Фёдорович. — Чего ты там?

Мишка смеялся. От звука его смеха мне стало не по себе. Это был не обычный смех, а какие-то судорожные сотрясения всего тела с высокими, лающими выкриками и вздохами.

— Михаил, прекращай, — сказал ему отец. — Одевайся и пошли домой. По-моему, тут нет ничего смешного.

Я первым догадался, что с ним что-то неладное. Склонившись над ним, я тронул его за голое плечо.

— Миш…

Реакция Мишки была жуткой. Он вцепился в меня, прямо-таки повис на мне, словно я был единственной твердыней посреди зыбких миражей его сознания. Мне пришлось даже присесть на корточки.

— Спаси меня, Серый, — забормотал Мишка в каком-то исступлении. — Спаси меня, пожалуйста…

Мишкин отец тоже склонился к нему.

— Мишка, давай, прекращай это… Пошли.

Но Мишкины руки словно окаменели, сомкнутые кольцом вокруг моей шеи. Он повторял, блестя дикими, широко раскрытыми глазами:

— Спаси меня… спаси, Серый…

Мне ничего не оставалось, как только взять всё в свои руки. Я сказал:

— Всё, Мишка, успокойся. Я с тобой. Давай-ка оденемся.

Я подавал ему его одежду и помогал натянуть её, ни на секунду не отпуская его от себя. Его отцу я сказал:

— Дядя Паша, вам лучше его сейчас не трогать… Видите, он совершенно неадекватен.

Тот вздохнул и покачал головой:

— Это ж надо было до такого допиться… Проклятая водка.

Я сказал:

— Боюсь, здесь дело не только в водке.

С горем пополам одев Мишку, я помог ему встать. На ногах он держался хотя и неважно, но всё-таки держался, и я, обхватив его за талию, повёл прочь от озера. Павел Фёдорович хотел помочь мне вести его, но Мишка шарахнулся от отца, как от какого-то чудовища, и опять забормотал:

— Спаси меня, Серый… спаси меня!..

Я сказал ему твёрдо и успокаивающе:

— Всё нормально, Мишка. Никто тебе не причинит зла.

Всю дорогу он цеплялся за меня, как за спасательный круг, и не отпустил даже дома. Он отшатнулся от рук матери, которая с порога бросилась к нему: