Он, конечно, был прав, но пока Хрущев стоял во главе СССР, сделать Пилюгин ничего не мог. Крайне негативным было отношение к работам В. Н. Челомея и у М. К. Янгеля, и у С. П. Королева, считавшим, что, используя близость к Хрущеву, Челомей вытесняет их из ракетно-космической техники. Единственными, кто поддерживал В. Н. Челомея, полагая, и справедливо, что его предложения очень полезны, были военные во главе с Минобороны и членом Политбюро ЦК КПСС (напоминаю, что это был самый важный орган власти в СССР, именно его решения оформлялись потом как Постановления ЦК КПСС и Совмина СССР) Маршалом Советского Союза А. А. Гречко.

Но Н. С. Хрущева, главного опекуна В. Н. Челомея, сняли. Немедленно была создана комиссия из самых видных ракетных специалистов, перед которыми поставили задачу — найти причины, по которым работы Челомея надо прикрыть, сохранив весь космос за королевским ОКБ-1, а боевую тематику за янгелевским ОКБ-586.

Не знаю, по какой причине меня наряду с академиком Б. Н. Петровым сделали членом этой комиссии. Представители фирмы Н. А. Пилюгина в работе комиссии не участвовали, так как поддерживать предложения о закрытии комплексов РКТ, СУ которых они сами делали, было бы совершенно неприлично.

Главными и единственными защитниками предложений Челомея выступили представители Минобороны, получившие четкие команды своего министра. Это была очень серьезная поддержка, и закрыть работы В. Н. Челомея не удалось. О закрытии УР-500 военные и слышать не хотели, утверждая, что для их целей нужен существенно более мощный носитель чем Р-7, а у Королева пока нет ничего, кроме разговоров. Ракета УР-100 массово производилась и состояла уже на вооружении, о ней и речи быть не могло.

Единственное, что можно было закрыть, была УР-200, аналогичная янгелевской 8К67, и она отставала на тот момент от 8К67, так что наша комиссия рекомендовала эту разработку прекратить. Орбитальные корабли решили не закрывать, так как при наличии УР-500, можно было их вывести на орбиту, а их масса была существенно больше, чем масса кораблей Королева, а масс советскому космосу (при наших весах аппаратуры) точно всегда не хватало. Решили, что с ними разберутся совместно ОКБ-52 и ОКБ-1, что и было сделано, хотя многим сотрудникам ОКБ-1 это было не по душе, но у них не было никакой альтернативы. В конце концов, они договорились, и нашей фирме даже достались СУ кораблей разработки фирмы Челомея и его филиала.

Так и закончилась работа комиссии. Ясно, что мое участие носило в ней чисто формальный характер, так как речь шла только о ракетах и кораблях, а вопросы СУ даже не рассматривались. Зато я приобрел многочисленные и очень интересные научно-технические знакомства и посмотрел, как решаются вопросы так называемой «политики» на самых высоких технических уровнях. Я не случайно назвал этот раздел словами о КПСС, так как при Хрущеве они занимались очень конкретно помощью фирме Челомея, а потом также интенсивно попытками закрыть работы Челомея, поскольку руководил клерками из ЦК теперь Д. Ф. Устинов, который был противником Владимира Николаевича. Это было на моей памяти первое вмешательство (к сожалению, не последнее) работников ЦК КПСС в конкретные работы по созданию РКТ (что делать, кому делать, в какой кооперации и пр.). Они просто стремились точно выполнить поручения своего начальства. Вообще, я пришел к выводу, что самая жесткая дисциплина в СССР была в партийных органах, а только на втором месте — КГБ.

Оглядываясь назад, приходится считать вторую половину 60-х годов (с 1964 по 1970-й гг.) одним из наиболее спокойных периодов разработок. И дело не в том, что мы стали меньше разрабатывать, наоборот, я об этом и буду писать. Но все это были ракетные комплексы с аналоговыми системами управления, а после 8К64 мы потратили много сил и создали надежную методику проектирования таких систем, так что были уверены, что, если технология работ не будет нарушена, особых неприятностей при ЛКИ можно не ждать. Создание такой методики, в чем большая заслуга принадлежит В. В. Сорокобатько (моему тогдашнему единственному заместителю), В. Г. Сухореброму, занявшему должность начальника лаборатории после В. Н. Романенко (который, как только я с поста начальника отдела ушел на должность начальника комплекса, стал в очередной раз моим преемником на посту начальника отдела), В. С. Столетнему, создавшему методику определения степени влияния параметров колебания жидкого наполнения и др., благодаря чему мы не имели ни одной ошибки при проведении ЛКИ разных ракет, я считаю одним из своих достижений.

Начали мы после 8К64 с ракеты с жидкостным реактивным двигателем 8К66. Это было по существу достаточно ограниченное усовершенствование 8К64, меньше вес (а, значит, и меньшая «полезная» нагрузка), более аккуратно сделанная конструкция, естественный прогресс — в двигательной установке и системе управления (напоминаю, аббревиатура СУ) и прочие небольшие улучшения. Так что ничего странного, что эта работа была прекращена в 1965 г., тем более, что к снижению бомбовой нагрузки военные всегда относились отрицательно.

Затем наступила очередь 8К67 (Р-36). Эта ракета была продолжением 8К64, но с существенным развитием всех основных характеристик. Она была мощнее 8К64 и послужила началом целой серии самых тяжелых в мире межконтинентальных ракет, завершением которых явилась та самая «Сатана», с которой я начал свой рассказ. Кстати, это была и первая МБР (других ведь просто еще не было), которая размещалась не на открытой боевой позиции, а глубоко в Земле, в специальной шахтной пусковой установке, что радикально повысило ее защищенность от возможного нападения даже вражеской МБР.

Разработка Р-36 прошла достаточно спокойно, и в 1967 г. она была принята на вооружение Советской Армии, заменив 8К64. За создание СУ этой ракеты я получил Ленинскую премию. Она была присуждена в неурочное время (13 ноября 1967 г. вместо официально объявленных сроков присуждения таких премий ко дню рождения В. И. Ленина — 22 апреля). Имелись и другие особенности. Незадолго до этого была введена Государственная премия СССР, в том числе, чтобы увеличить варианты наград (Ленинскую премию можно было получить только один раз, и даже С. П. Королеву не удалось нарушить этот принцип и стать единственным дважды лауреатом Ленинской премии) и повысить значимость Ленинской премии. Ее стали присуждать раз в 2 года (ранее ее, а потом — Государственную — присуждали раз в год), коллектив уменьшили с 12 до 6 человек, так что 10000 рублей премии для каждого из нас означали 1666 руб. 67 коп., а само решение о присуждении стало оформляться не постановлением комитета по премиям, а Постановлением ЦК КПСС и Совета Министров Союза ССР (привожу официальное название со своего удостоверения). Диплом лауреата Ленинской премии был образцом лучшего по дизайну советского диплома, большого размера и включал металлический барельеф Ленина.

Конечно, о том, за какие работы она присуждена, не было ни слова, писалось «за работы в области специального машиностроения». Для меня это был третий «заход», из двух предыдущих списков за другие работы меня бдительные «сотрудники» вычеркивали, да и вообще, это стало возможным, так как из-за непонятных причин кандидатуры не подписывались в обкоме партии (который уж точно меня бы не пропустил), а шли прямо в Москву, в комитет, возглавлявшийся Президентом АН СССР М. В. Келдышем, и попадали в ЦК КПСС уже из этого Комитета. Тем более, это считалось не государственной, а научной наградой, чем, возможно, объясняется процедура без обкома партии. Но самое интересное, что присуждение фактически произошло вскоре после «шестидневной войны» Израиля, что послужило поводом многочисленных острот многих главных конструкторов. Узнал я о присуждении мне премии из телеграммы Министра Сергея Александровича Афанасьева (в газетах — ни слова), которую работники канцелярии принесли мне в кабинет, где шло большое совещание. После его завершения я позвонил жене и маме, больше звонить было некому, на этом официальная часть закончилась, кроме того, что пришло письмо из комитета с сообщением, что мне положена некоторая сумма, и меня просят сообщить номер моего счета в банке. Его, естественно, тоже не было, пришлось открывать в нашей поселковой сберкассе.