Да что это, — возмутился про себя Гущин. — Милуются, не стесняясь меня, как при лакее. Не уважают, потому считаться со мной не хотят. А я ведь и свои деньги в дело вложил. Но что спорить с ними, Серж в подкаблучника на глазах превратился, а с Катериной спорить, как с любой бабой, бессмысленно, некрасиво и утомительно. Но диктовать себе я не позволю, не запрягли, а понукают. Катерина слишком навязчиво отговаривает ехать в мастерскую, три раза повторила. Странно, что-то здесь не так. Тем более поеду. Может, хотят меня вокруг пальца обвести, как Павла Андреевича. Жаль старика, не заслужил он такого отношения. — Возмущенный Гущин забыл, что сам участвовал в обмане.

— Астафьев от нас не убежит, позже обсудим. Сегодня мне некогда. Еду в мастерскую, до восьми поработаю, потом уж пообедаю. — Гущин направился к двери.

— Петя, но мы же договорились, — шоколадные Катины глаза вот-вот прожгут его насквозь, нет в ее глазах жалости или просьбы, как в голосе, злость одна. Никогда так не глядела на него, ни в детстве, ни позже. Тем хуже. Пусть позлится.

— Петр, в самом деле, что за срочность? Не понимаю тебя.

Не понимает. Друг называется, — думает Гущин. — Было два друга, Сергей и Катерина, как поженились — ни одного не стало. Махнул рукой, сказал устало:

— Эх, Серж, мы ведь хотели с тобой новый состав для крашения испробовать, сами, без рабочих. Хотели с той недели по другой технологии начать, забыл за домашними хлопотами? — и вышел, прикрыв дверь так аккуратно, чтобы ни намека на хлопанье.

Катя прикусила губу, нос у нее побелел от гнева. Ехать вслед — глупо, обогнать Петра, чтобы предупредить Любашу не получится, тот приехал на своей коляске, запряженной серой Чалкой. Еще и Сергей узнает, неизвестно, как отреагирует. У мужчин взгляды широкие, пока дело до жены не дошло, или жениных родственников. Муж и так недолюбливает странноватую кузину Любашу, считает истеричкой, неприспособленной к жизни. Была бы Люба посимпатичней, не судил бы Сережа так строго. Ой, какой кошмар. Узнает, что жена предоставила кузине комнату для свиданий — с кем? Она ничего не знает толком об этом, как его, Самсонове. Некогда было. И незачем. И не свою комнату, а их общую собственность: и Сережи, и Пети. Но Катина доля больше будет, чуть не вдвое. Тут ее не собьешь. Пусть остережется. Сережа остережется. Вот-вот. И Петя тоже. Катя больше других рискует, ее отца обманули, пусть сообща, но отец — ее, родной, а не общий. Ей ответ держать, тут Петр прав. А все же, зачем забывать, что Катина доля больше. По сути, если доли соизмерять, Сереже в мастерской только прихожая и принадлежит; Пете, пусть, полуподвал. А комната и кабинет — ей, тут как хотят, она не забудет. И им напомнит. Рано разволновалась. Скорее всего, Люба давно ушла вместе со своим кавалером, почти шесть часов. Все люди об эту пору за стол садятся, обедать. Любе дома пора появиться, чтобы отец не заподозрил чего-нибудь. Но Любаша такая рассеянная, на часы не смотрит. И отец у нее, Василий Алексеевич, Катин дядя по матери, не больно строг. А мачехе — вовсе наплевать. Пустое дело волноваться понапрасну, давно Люба ушла, нет никого в комнатке на втором этаже. Мышки одни хозяйничают, неуловимые веселые мышки. Никуда не нужно ехать, ничего не говорить Сереже. И так она молчит подозрительно долго, муж забеспокоился, смотрит с недоумением. И Катя решилась на объяснение.

— Сережа, а ведь Петр Александрович ревнует. Как последний романтик. Потому и бесится.

— Что ты, Катенька, что ему меня ревновать. Мы с ним общаемся по-прежнему, не реже, чем в мои младые холостые годы. Или, к делу ревнует? Так он во всем наравне с нами участвует, хотя наша доля побольше весит.

— Сережа, он меня ревнует, можешь ты это понять? Но это пройдет, как только Петя найдет себе барышню. И все же, при нем ты не целуй меня.

Колчин расхохотался. Последние месяцы он смеялся чаще, чем все предыдущие годы, за вычетом самых первых, несознательных. Хорошее настроение утвердилось в доме и в сердце.

— Ох, Катенька, милая ты моя! Ну, даже самые умные из женщин все равно чуть-чуть бабы. Боюсь, очень боюсь тебя разочаровать, но вряд ли он ревнует тебя. Даже, несмотря на твою несказанную красоту. Да, да, и не маши прелестной ручкой. Ты забыла, Катерина Павловна, что именно Гущин предложил устроить наш брак, фиктивный, так сказать. Но мы же взрослые люди, мы все прекрасно понимали, чем это кончится. Ну, разве что, чтобы тебя не смущать, не говорили в открытую.

Катя вспыхнула, как порох: — Как я не терплю это ваше жеребячество!

Ореховой дверью, в отличие от Петра Александровича, хлопнула от души, метнулась в спальню, добежала до окна, задернула гардины, в темноте вернулась обратно, приоткрыла дверь и крикнула мужу: — И не смей заходить ко мне! — После включила свет, села в кресло. Встала с кресла, перебралась на пуфик перед зеркалом, посидела три минуты, перебралась на диван, еще посидела, сгребла поближе маленькие подушечки, в изобилии разбросанные по широкому сиденью дивана, обложилась ими, прилегла. Так, лежа, ей показалось всего несноснее, вскочила, уронив на пол половину расшитых анютиными глазками подушечек, побежала к окну, посетовав, что эркер в столовой, а не здесь, в ее спальне. Отчего это никогда не устраивают спальни с эркером? За окном стемнело, при включенном свете ничего не видно на улице, только ее саму, словно в зеркале, с прической растрепанной, как у Любы. Платье видно скверно, пятна тени на его отражении, как разводы, как грязь. Нет, ну-ка, ну-ка, вот это пятно и это смотрятся довольно гармонично. А если сукно красить не ровно, а разводами? Не узорами, не набивным рисунком, а чтобы оно, наподобие муара, перекатывалось от темного к светлому тону. Слишком смело? Ну и что, модницы найдутся, за то, чтобы выглядеть не как все, быть не как все, платят хорошо. Так, бумагу, карандаш, о черт, пятна сместились, по-другому легли, ничего, придумаем еще лучше. Черт, черт! Отец сердится, когда Катерина ругается, ну а сам-то! Без ругани и не придумаешь ничего. Вот, и набросок готов. Осталось самое простое, уговорить мужа и Петю рискнуть и выкрасить партию так, как придумала она — это, во-первых, а во-вторых — изобрести технологию. Это уже их дело, пусть и они поработают, для разнообразия. Ай, да Катя-Катерина! Надо поделиться выдумкой с мужем, как не вовремя Петя ушел.

Катя, увлеченная новой идеей, забыла уже, что они поссорились. Выскочила из спальни, забегала по комнатам, окликая Колчина, но того не было нигде.

— Соня, Соня, куда ушел Сергей Дмитриевич? — заглянула в узкую комнатку прислуги, несясь по длинному коридору от комнат на кухню.

Пухленькая беленькая Соня, полная противоположность хозяйки, дремала, забравшись с ногами на кушетку. Она хлопала серыми глазками, пытаясь вспомнить то, чего не знала: — Так, ушел, с полчаса уж. — Вспомнила: — Не сказали же они, куда идут-то. Пальто схватили под мышку, и пошли. А на улице холодно, между прочим, а они без пальто. Шляпу только и одели. Так вы же сами не распоряжались обед подавать, я и задремала, а то сейчас скажете накрывать?

— Спи, Соня, спи, — рассеянно ответила Катерина. Соня, обманувшаяся в своих ожиданиях — а ждала она выволочки за то, что проспала обед — хлюпнула носом и заревела. Катя повернулась, наклонив голову, зачем-то пошарила рукой по стене, побрела в столовую. В темном окне виднелись желтые и оранжевые прямоугольники окон дома напротив, перечеркнутые старым суковатым вязом до третьего этажа. На четвертом, в мансардах, не горело ни одно окно, хозяева сидели в оперетке или ресторане, катили в пролетке по звонкой набережной, гуляли с друзьями по Невскому проспекту, торопились в гости, словом занимались интересными делами, приятными и необременительными. Окна Катиной квартиры не горели совсем по-другому, нудно и муторно они не горели. Но затопотала, зашуршала Соня в каморке, выкатилась в длинный коридор и зажгла везде свет.

Середина темного ноября, а день солнечный и тихий. Люба не захотела идти мимо стройки по шумной Садовой улице, свернула на Могилевскую, прошла во дворик через подворотню — счастливая примета. Подворотня, та же арка, триумфальные ворота, — а Люба королева. Сегодня будет ею. Постарается быть. То есть, попробует. Если получится. Если позволят.