Флигель более чем сам дом, походил на основное строение. Два стройных трехэтажных крыла смотрели друг на друга, соединяясь наподобие буквы «п», небольшой в два окна, перемычкой. Она же и служила продолжением дома, выходящего фасадом на шумную Садовую улицу. С другой стороны бежала тихая Канонерская. А здесь П-образный флигель образовывал собственный дворик внутри большого пустоватого двора с молодым платаном и стайкой лип, здесь шум улицы почти не слышался. Свежеоштукатуренный флигель выглядел нарядно и солидно, он не пережил еще ни одной зимы. У дверей ни швейцара, ни дворника, и сама дверь в парадную несколько подкачала, а лестница казалась слишком мрачной и узкой, так что девушки поднимались одна за другой. Люба шла впереди, и Катерина на кратком протяжении двух пролетов видела перед собой широкие щиколотки двоюродной сестры, обтянутые белыми кружевными чулками. Чуть более короткая, чем требовалось, шелковая юбка шуршала по чугунным прутам ограждения.

— Но все-таки, почему так дешево? — Люба поднимала короткие бровки и тут же хмурилась, гремела в замке незнакомым ключом. Катерина ни за что не поможет, дала ключ — справляйся сама.

— Я же тебе объясняла: дом без фундамента, стоит почти на земле. А нам нужен как раз полуподвал и квартира над ним. За зиму нижние этажи отсыреют, штукатурка, может и не осыплется, но к весне вид будет совсем не тот. Весной встало бы еще дешевле, потому хозяин и поторопился.

— Ох, Катерина, как ты успеваешь во всем разобраться? Неужели, тебе интересны строительные вопросы?

Катерина засмеялась: — Строительные вопросы, ну и выражение, или поэтессам положено так изъясняться?

Люба, наконец, справилась с ключами и открыла дверь. Девушки вошли в темную прихожую, совсем уж тесную, и поспешили вглубь квартиры. На этот раз первой Катерина, Катерина Павловна. А Люба всегда Люба или Любаша, но никак не Любовь Васильевна, хоть они и одногодки.

Невысокая изящная Катерина выглядит старше и гораздо больше похожа на поэтессу, нежели сестра. Темные шоколадные глаза, и веки тоже темные, слегка припухшие, пышные рыжеватые волосы тщательно завиты и уложены, словно над ними не один час колдовал дорогой парикмахер, но это не так, Катя всегда причесывается сама. Модная бархатная ротонда распахнулась, под ней платье из тонкой шерсти, строгое, отлично сшитое, ботиночки высокие, щегольские — не увидишь, какие чулки носит хозяйка, но уж явно не такие, как Люба, вкус не позволит. Вот только рот подкачал, рот у Катерины крупный чувственный, жадный рот с крупными крепкими зубами, белыми, как алебастр. У Любаши тоже большой рот, это у них семейное, но вялый, бледный, с опущенными уголками, посмотришь на такой, и сразу поймешь, что его владелица надежно несчастлива, и скорей всего, не от судьбы, а по собственной приверженности к несчастью. Непонятно, как в таком случае сказать: Люба была несчастлива всю свою жизнь, или жила, когда была несчастна. Поэтесса, какой с нее спрос, ей положено.

— Это кухня, — быстро говорила Катя, — здесь есть раковина. Тесно, да, но мы не собираемся готовить в этой квартире, так, чаю попить. Большая комната — под кабинет и лабораторию, мы называем ее лабораторией, кабинеты-то у всех есть. — Катин голос зазвучал из другого конца квартиры: — Тут бумаги, а вот этот шкаф с образцами и реактивами не трогай. Сама красильня внизу, в полуподвале. Склад нам не нужен, мы используем склады Петра Александровича.

Люба не поспевала за энергичной сестрой. Подошла к окну кухни, сквозь кисейную занавеску хорошо видны окна напротив, там пусто, жильцы еще не вселились. Слишком близко два крыла друг к другу, если соседи попадутся любопытные, станут наблюдать, подглядывать за Любой…

— Катюша, а гардины, — нерешительно спросила Люба.

— Зачем на кухне гардины? Ты бы лучше посмотрела, что где лежит, такую спиртовку сумеешь разжечь? Пойдем в комнату, скорее. — Катерине всегда требовалось скорее.

Кухню Любаша не запомнила, слишком волновалась. Рассеянно оглядела лабораторию-кабинет: между окон большой обтянутый сукном письменный стол с выдвижными ящиками, слева еще стол, лабораторный, с пробирками, тиглями, разнообразной химической посудой. Ближе к дверям кожаный диван, несколько деревянных кресел с высокими резными спинками. Справа шкафы, их стеклянные дверцы вспыхнули от усталого ноябрьского солнца, наконец-то добравшегося сюда, переползшего холодным лучом по стене, украшенной тремя невыразительными офортами. Катерина проследила за движением солнечного луча без всякого сочувствия, но сочла нужным — не оправдаться, нет, объяснить:

— Не хочу вкладывать деньги в обстановку. Так, самое необходимое. Нам работать здесь, в первую очередь. Вторая комната веселее выглядит, уютнее. А на первом этаже солнца вовсе не бывает.

Вторая комната соединялась с лабораторией внутренней дверью и не имела отдельного входа из коридора. Люба осторожно переступила большими ступнями, сердце стукнуло громко и гулко, воздух почему-то кончился, закололо в легких, кровь прилила к голове. Катя удивленно обернулась:

— Тебе дурно? Что случилось? Покраснела вся, вспотела… Сейчас воды принесу.

Люба опустилась в кресло, судорожно вздохнула, тряхнула головой, отчего прическа растрепалась еще больше, и принялась разглядывать обстановку, а комната разглядывала ее мерцающим зеркалом в овальной дубовой раме. Эта молодая женщина не подходила комнате, рыхлое тело и лицо не сочетались с теплыми тонами гардин, обивкой мягкого низкого дивана с круглыми турецкими валиками. Кресло, в котором она сидела, казалось, испытывает неловкость всеми своими гнутыми стройными ножками, мягкая спинка, набитая китовым усом, с неудовольствием обнимала несколько оплывший стан Любаши, затянутый лиловым шелком. Комната была узка и длинна, но светлые гардины, цвета топленого молока, ширма с мелким рисунком — хризантемы в китайском стиле, круглый лаковый столик с букетом хризантем же, пышных, желто-коричневых, удачно разбавляющий темноту дальней стены, делали ее просторнее. Столик, диван, кресло, ширма и зеркало на стене — вот и все, больше ничего не помещалось. Элегантная маленькая комната не заметила, не отразила в зеркале Любашины глаза, единственное чудесное в ее внешности.

Катя внесла маленький поднос с нарезанным лимоном на блюдце и стаканом воды.

— Пей. И шляпку сними.

Люба послушно развязала ленты под подбородком, тотчас уронила шляпку на пол, нагнулась, закашлялась.

— Да что с тобой? — настаивала сестра. — Боишься, что узнает кто-нибудь? Не бойся, по вторникам здесь никого не бывает, по воскресеньям чаще всего тоже, но может заглянуть Сергей или Петр Александрович. Ночевать-то в этой квартире ты не собираешься, нет, конечно. Можешь на меня положиться, никому не скажу, даже Петру, а Сережа и вовсе ничем не интересуется, кроме нашей красильни. Всяко, эта каморка лучше, чем меблированные комнаты, а то совсем уж… — Катерина смутилась и замолчала. Она не собиралась учить жизни двоюродную сестру, тем более осуждать ее. У Любы трудный характер, скрытный. Если бы не нужда, вряд ли поделилась бы с Катериной. Комната потребовалась Любе для свиданий, но Катя уверена, что сестра не заходит со своим возлюбленным дальше разговоров, в крайнем случае, беглых поцелуев в щеку. Она не задумывалась, что представляет собой Любашин друг, которого та называла только по фамилии — Самсонов, не интересовалась подробностями. Надо будет — Люба расскажет. Вряд ли из купеческой среды, как они сами, или, как Петр Александрович, наверняка вечный студент, нищий, издерганный — неинтересно. Скверно, что Люба сама ищет место для встреч, даже если она увлечена сильнее него. Но с такой внешностью, таким характером, да еще и денег нет в семье, чего и выбирать-то. Не девочка, за двадцать перевалило.

Катерина хороша собой, умна, относительно обеспечена, и то вышла замуж без страстной любви. Но тут другое. Петр Александрович Гущин нравился больше, и ближе он, роднее, их семьи давно знакомы, в гости ходили друг к дружке по праздникам. Но выйди Катя за Петра, и не видать бы им отцовских денег. Нет, приданое дали бы, как положено, но деньги тут же пустили бы в оборот, устроили бы общее семейное дело. А у них свое дело, и если все получится, прибыль будет впятеро против родительской. Интересное дело, новое, не то, что мылом торговать. Отцу разве объяснишь? Ретроград, рисковать не станет, довольствуется малым. Убежден, что дочь должна сидеть дома на хозяйстве, в дела мужа не вникать, такой мать была. По Катиным воспоминаниям, мать вовсе не была домашней клушей, помнят всяк по-своему. Мать умерла, когда Кате исполнилось тринадцать лет, и отец больше не женился, один вырастил двух дочерей, Катю и старшую Лизу. У Лизы у самой четыре девочки, она рано замуж вышла. И Катя, вот, этим летом повенчалась с Сергеем Дмитриевичем Колчиным. Отец видел ее женой Петра, давно привык к этой мысли, но против Сергея возражать не стал. Отец человек пожилой, хорошо за пятьдесят, ему лестным показалось породниться с потомственным дворянином Колчиным, и чтобы внуки были дворянами от рождения. Денег у будущего зятя маловато — ничего, наживет, не зря в институте учится на химика.