Оживление Колчина прошло, он сидел сонный, осоловелый, говорил медленно и с трудом:

— Ты предлагаешь мне уговорить жену отдаться следователю. Чтобы тот не дал хода им же самим сфальсифицированным обвинениям. Полагаю, я должен теперь тебя ударить. Как мне жить-то с этим?

— Что за страсть давать всему точные формулировки. Это жизнь, а не лаборатория. Если мы не присвоим явлению дурного ярлыка, оно, это явление может предстать в ином свете, смешном, досадном, а может и добром. Не определяй. Оставь дефиниции науке. Неужели тебе не хватит сил разобраться с собой? Ты мужчина. Ну, же! Соберись.

Гущин хотел закончить тираду тем, что Кате тяжелее, и что им, верней Сергею, еще предстоит ее уговаривать, и неизвестно, как она это воспримет, но вовремя спохватился. Пока не следовало наводить Сержа на эту мысль. Лишь добиться согласия. Если Колчин сломается, он не станет возвращаться к исходной точке, передумывать, он предоставит событиям развиваться и следовать положенным курсом. И Колчин удивил его. Он быстро, нервно согласился и тотчас добавил:

— Слова назад не возьму. Но есть условие к слову, каламбур, да. Ты сам поговоришь с Катей.

— Позволь, Серж, это совершенно неловко. Ты муж, и дело такое деликатное, — встретился глазами с Колчиным, замолчал. Немного спустя спросил севшим голосом:

— Выпьешь водки? Но сегодня не напиваться. Я еду с тобой к Катерине. После напьемся.

Николай разбирал полы у себя в мастерской. Дома его ждала молоденькая жена, третья по счету, но он договорился с Ириной, и ждал ее до половины одиннадцатого. Давным-давно стемнело, мобильный Ирины равнодушно сообщал, что абонент находится вне зоны обслуживания. Возможно, муж заехал за Ириной в театр, и она была вынуждена отключить телефон. Неужели, нельзя улучить момент и предупредить? Дома Николай заявил, что у него срочный заказ, придется всю ночь вкалывать. Конечно, можно вернуться, отговорившись тем, что сроки сдачи заказа перенесли, но не хочется выплескивать раздражение на жену, она и сама дает достаточно поводов для скандала, если еще и Иркины грехи на нее повесить — не выдержит без тренировки. Поженились-то они недавно, вот через год-другой привыкнет отдуваться за все. К тому же Николай выпил половину бутылки перцовки, приготовленной к свиданию, и тащиться через весь город поздним вечером лень. Теща многозначительно уйдет в свою комнату, жена начнет сокрушаться, зачем пьет в одиночку, он не сдержится — и пошло-поехало. А полами давно собирался заняться: выбросить гнилые доски, настелить фанерные щиты.

Николай бывал предупредителен с подругами первые три месяца, с женами — полгода. В отношениях с мастерской наблюдался постоянный трепет и обходительность. Жены-подруги приходили, уходили, мастерская у него была одна и требовала заботливого внимания. Здесь в принципе можно жить в периоды неприкаянности, здесь он полный единоличный хозяин, никакая женская рука не уродует стеллажи миленькими вазочками, а кушетку веселенькими накидочками. Квартира Николая рассосалась в предыдущих браках, мастерская делению не подлежала и служила оплотом, несмотря на сложности с КУГИ и прочими вредоносными структурами. Плату постоянно повышали, грозили выселить всех художников скопом из центральной части города, но до этого не доходило. Да и за долги мастерские отбирали нечасто, если сумел закрепиться в полуподвале или на чердаке — все, повезло, старайся хоть иногда платить аренду, ну, электричество, ну, коммунальные услуги. Хоть иногда. Конечно, случались комиссии, проверяющие, не живут ли художники в подведомственных помещениях, что категорически запрещалось по необъяснимой причине. Запрещалось держать плитки, постели, домашние тапочки, но все держали, стелили и зажигали. Более того, некоторые художники ухитрялись жить в мастерских с семьями, с женами и детьми.

Мастерская Николая располагалась в полуподвале, между Садовой и Канонерской улицами, во флигеле, стоявшем почти на земле, без настоящего фундамента. Она была сырой, темной, но достаточно большой и удобной, на две комнаты и крохотную кухню. Напротив, в таком же точно помещении жила семья переселенцев из пяти человек: двое молчаливых мужчин, похожих друг на друга, как один, совсем уж безгласная женщина, закутанная в платок, и тихий ребенок лет пяти. Так что Николаю повезло с устройством. Меньшую комнату он оборудовал под жилье и библиотеку. Там стояли кушетка, секретер, книжные полки и столик для приема гостей и поклонников. Большая комната служила непосредственно мастерской, с мольбертами, стеллажами, полными картин, красок, подрамников и прочего художественного хозяйства. Даже шкаф, шикарный резной гардероб, найденный на помойке, поместился в мастерской, заняв собою ровно половину кухни. Жена обижалась, что Николай не хочет перевезти к ней все вещи, несколько раз порывалась разобрать шкаф, но натыкалась на решительный отказ. Переставить шкаф в большую комнату подальше от сырости, вечнотекущего кухонного крана Николай также не соглашался. Если считать мастерскую крепостью, как всякий дом, то шкаф служил Николаю главной сторожевой башней.

Сам хозяин достиг уже тридцатипятилетнего возраста, и рассчитывал еще добиться тотальной известности. Его коротко стриженные волосы начали серебриться на висках, но глаза глядели упрямо и нахально, как прежде. Был он среднего роста, крепкого сложения, никогда не отпускал бороды или усов, в отличие от собратьев по кисти. Не расставался с джинсовой курткой даже в морозы и не пользовался носовыми платками, ни при каких обстоятельствах. Работал запоями, картины неплохо продавались, чтобы позволить себе не искать иного заработка, но заработать на новую квартиру так и не мог. У него насчитывалось некоторое количество близких друзей, среди таких же художников или поэтов, но большую часть времени Николай посвящал женщинам. Его отличительной чертой было нелинейное восприятие реальности, неспособность говорить голую правду, за что и любили женщины — сперва, а после столь же стойко не выносили, женщинам, собирающимся цементировать свои связи, вечно требуется та унылая голая правда, которая никак не украшает мир. Друзья, напротив, большей частью ценили это его качество, или относились снисходительно. Во всяком случае, скучно с Николаем не было никогда.

Но Ирина, бескрылое создание, не явилась; перцовка, можно сказать, пропала; ехать домой лень и неохота. Оставались полы. В коридоре они совсем просели, меж досками зияли чудовищные щели, так что гостьи рисковали каблуками, а для мышей было полное раздолье. Эти мыши, перевернувшие две банки с гуашью, и вынудили Николая поторопиться. Если их не шугануть, освоятся настолько, что примутся жрать картины.

Он снял верхние доски, обнаружив под ними гору трухи, столбики фундамента из кирпичей столетней давности, не заглубленные, стоящие прямо на земле, и расколотые цементные плиты. Не ожидая, что флигель стоит на честном слове, да еще в старой орфографии, Николай перепугался, что стены тотчас завалятся, но поразмыслил и решил — сто лет стояли, на его век хватит. Он выгребал труху и носил на помойку мешками. Бомжей на помойке не наблюдалось, давно спали в соседнем сарайчике, называемом дворницкой, убаюканные синим составом для протирки окон. Это жаль, соседей бомжей можно было приобщить к работе, и они охотно помогли бы. У Николая сложились с ними чуть не родственные отношения. Состав жильцов дворницкой менялся, но старожилы передавали художника новеньким по наследству. Во дворе у общины двое друзей: дворничиха Галя, пустившая их в сарайчик за то, что курировали помойку, гоняли чужих бездомных, разгребали снег и выполняли мелкую дворницкую работу и художник Николай. У того можно при случае перехватить червонец или пачку чая, он покупает старые рамы и открытки, извлеченные бомжами из недр мусорных баков и неорганизованных свалок. После удачных клиентов и выгодной продажи картинок способен подарить бутылку настоящей водки. И бомжи поддерживали дружбу в меру своих невеликих сил: шкаф ли затащить вчетвером, найти ли подходящие доски, или попросту спереть с соседней стройки, если художнику надо. Но этой ночью они спали, как спят поздним ноябрем, утомившись темнотой, сыростью и тревогой поздней осени.