Так отгонял я свои наваждения, покуда в тамбур не вышли двое студентов-экзотериков; один из них достал "Стюардессу", другой - порядком помятую пачку "Беломора" (что могло выдавать или сугубую бедность, или известную степень пижонства) и воспроизвел обряд, принятый у курящих папиросы: дунул в картонный мундштук, слегка стукнул им по раскрытой ладони, затем слегка смял его, уплощая, затем смял еще раз в перпендикулярном направлении и только потом закурил. Хозяин "Беломора" был не то что толст, но весьма основателен; круглое его лицо обрамлялось густою неухоженной бородой, а зубы были прокурены до темной и весьма неаппетитной желтизны. Владелец "Стюардессы", напротив, был высок и даже в чем-то изыскан, взгляд его был насмешлив и пальцы рук - тонки, и рыжеватая борода (он тоже был бородат) не дика, но аккуратно пострижена.

- Все равно обезьяний цирк, - сплюнул толстый экзотерик, не обращал на меня внимания.

- Брось, - миролюбиво отвечал рыжий, - все было довольно терпимо.

- Пока они не стали распевать Ксенофонта, - захохотал толстый, - старик, должно быть, вращается в своей могиле со скоростью пропеллера.

- У него нет могилы, - заметил рыжий.

- Несомненно, есть, - возразил толстый с самым сосредоточенным видом, - сжигать трупы врагов народа в нашей стране принято не было. Расстреляли за непригодностью к тяжелым физическим работам, привязали бирку к ноге, посыпали негашеной известью и завалили землей с десятком таких же бедолаг. А с другой стороны - вот она перед тобой, Юрка, мировая справедливость в виде посмертной славы. Просвещенный народ, так сказать, друг степей калмык, усвоил уроки возвышенной музы. А Зеленов-то, Зеленов, как распевал! даже и сейчас распевает, - добавил он, прислушавшись.

Из-за двери тамбура доносился неразборчивый хор молодых голосов, в котором громче всех звучал негустой, но звучный тенор моего приятеля. Впрочем, он и фальшивил больше остальных.

- Гэбэшник твой Зеленов, - сказал рыжий.

- Молод еще, - с уверенностью отвечал толстый, попыхивая "Беломором". - Да и не думай об этом, Юрка. Посмотри лучше за окно. Такая огромная, такая печальная, такая бессмысленная страна, и мы с тобой, надежда отечественной экзотерики, мчимся куда-то в ночи, чтобы нас беззастенчиво употребили в качестве дешевой рабочей силы. Ты когда-нибудь в жизни строил коровники, Юрка?

- Дон Эспиноса в Эпире семь лет был пастухом, и ничего, Петя, - рассудительно отвечал Юрка. - По всем внутренним законам этой страны ты, как впрочем и я, должен сейчас находиться на Колыме или ехать по Сибири, направляясь на ту же Колыму, в столыпинском вагоне. Ты же, счастливый обладатель плацкарты, жрешь ханку, и зря только растлеваешь случайных представителей стройных миров положительного знания.

Он дружелюбным кивком указал на меня.

- Меня растлить трудно, - отозвался я, - я с алхимической кафедры. В некотором роде представитель науки, наиболее близкой к искусству. Кроме того, я вас обоих, кажется, встречал в Александровском гимнасии.

Наших встреч молодые экзотерики не вспомнили, но мой ответ им понравился. Мы познакомились; услыхав мою фамилию, толстый Петя, спросил не родственник ли я Ксенофонту Степному, на что я покачал головой. Как иногда бывает сразу после знакомства, на несколько минут настало неловкое молчание. Я принял предложенный "Беломор", и повторил с папиросой обряд, совершенный Петей, а затем рыжий Юрка извлек из глубин своей студенческой формы - такой же, как у меня, но размера на два больше, чем следовало, и с шевроном в виде лиры, - бутылку водки, которую мои новые друзья называли незнакомым мне словом "ханка". Мы по очереди выпили, утираясь брезентовыми рукавами стройотрядовских курток. Колеса нещадно грохотали, мешая разговору, и от папиросного дыма было трудно дышать.

- Откуда вы знаете Зеленова, Алеша? - спросил Петя.

- Мы учились вместе в школе, - я говорил чистую правду. - Даже отчасти дружили.

- Господи, откуда берутся такие лбы, - вздохнул Петя. - Ну пошел бы на животноводческий факультет, что ли, стал бы там секретарем комсомольской организации. Так нет же: всюду эта коммунистическая мразь запускает свои нечистые лапы.

- Зря вы, - дипломатично сказал я. - В коммунистической идее есть своя привлекательность. Разве за нее не гибли лучшие люди России?

С бесцеремонностью, не совсем приличной при первом знакомстве, толстый Петя и рыжий Юрка переглянулись и расхохотались, будто я не выразил общепринятую истину, а рассказал скабрезный анекдот.

- Пошли в вагон, - пригласил меня Юрка, - мы едем в купе с очаровательной красоткой с театроведческого факультета. Не все же пить без закуски.

Я замолчал, уязвленный, однако через несколько минут уже сидел в купе у экзотериков, закусывая консервами из китового мяса и весьма аппетитными бутербродами, которые достала из своего коврового саквояжа не кто иная, как Марина Горенко. Как я ухитрился не заметить ее раньше? За миновавший год школьные воспоминания, должно быть, основательно выветрились из памяти у нас обоих, потому что мы обрадовались друг другу без всяких задних мыслей. Не знаю, чем приглянулся я своим новым товарищам, но легли спать мы уже под утро, когда за окнами вагона снова прорисовались плоские, грустные российские равнины, безмолвно распластанные под облачным небом. Говорили о разном, прежде всего, конечно же, перебирая общих знакомых (я успел шепнуть Марине, чтобы о моих экзотерических занятиях она помалкивала).

- Позвольте, откуда же вы, алхимик, знаете Веронику Евгеньевну? - допытывался Юрка.

- Через Жуковкина, - врал я, стремясь поддержать конспирацию, - он был нашим с Мариной школьным товарищем, а Вероника Евгеньевна у них бывала.

- Вы знаете, что за Исаака Православного ее чуть не выгнали из университета? - сказал Петя.

- Слышал по радио, - кивнул я.

- Удивительно, - сказала Марина. - Я понимаю, когда преследуют за убеждения, но Исаак - типичный представитель чистого искусства. Почему не дать ему работать спокойно?

- А вот тут ты ошибаешься, - сказал Петя. - Наш режим не терпит не только своих противников. но и любого инакомыслия. Он прекрасно понимает, что любое инакомыслие рано или поздно заставляет сомневаться во всей системе.

- Так церковь в средние века не терпела отклонений от канона, - поддержал его Юрка.

Наутро всю присмиревшую студенческую братию уже размещали на привокзальной площади в открытых грузовиках, куда для мягкости было брошено несколько охапок сена, а на бортах трафаретом выведено: "Осторожно, люди". До деревни, где размещался отряд, я добрался с изрядно побитой задницей: русские дороги известны, а опыта таких поездок у меня решительно не было. Петя, в силу своего телосложения, пострадал меньше, однако же когда он спрыгнул с грузовика и устремил взгляд на недостроенный коровник, уныло громоздившийся метрах в двухстах от школы, где нам предстояло скоротать сорок дней, я не без злорадства заметил у него в глазах некоторую тоску.

И действительно, через несколько дней в отряде уже образовалась своя иерархия, и если к слову "ударник", к чести студентов, они относились с известной иронией, то слово "сачок" было едва ли не самым страшным ругательством. Просвещенный мой товарищ оказался едва ли не на самой нижней ступени означенной иерархии. Уморительно было наблюдать, как взвешивает он на ладони очередной кирпич, перед тем, как положить его в ряд, как бестолково сжимает мастерок, поминутно роняя грязно-серые ошметки раствора то на землю, то на собственные холщовые штаны, как, наконец, он кладет кирпич на место и разравнивает раствор - причем в своем окончательном положении кирпич перекошен так, как не сделаешь даже нарочно. Юрка был не таким разгильдяем, и все же оба приятеля в рабочее время преступно часто сидели на травке, соответственно со "Стюардессой" и "Беломором", и вместо того, чтобы "вкалывать" (еще одно слово из стройотрядовского лексикона), вели неторопливую беседу - иногда переходя на греческий и тем самым вызывая приступы ужасного негодования у ударников труда.