Из своего жилья напротив желтой церквушки я нередко хаживал потом на Новый Арбат и задирал голову, и вспоминал, как мы с Жуковкиным таскали носилки с обломками шлакоблоков. Поначалу я не хотел надевать брезентовых рукавиц; помню презрительный взгляд прораба, которым смерил он мои саднящие ладони, стертые в кровь в первый же день работы. Их было непонятно много, этих несказанно уродливых обломков неправильной формы, тяжелых, как само вещество жизни, я быстро уставал, и пару раз, к большому негодованию Володи Жуковкина, даже выронил носилки - известно, в какое бешенство при этом приходит ваш партнер, когда руки получают полновесный удар. Нередко в обеденный перерыв я спускался с крыши на утлом лифте и бродил по Арбату, заходя то в книжные магазины, то в памятный магазин "Консервы" - там над прилавком высилась добрая дюжина опрокинутых конусов с фруктовыми соками, и мальчиком я не раз специально приходил туда на пир, сжимая в ладони потные десять, иногда двенадцать копеек, радуясь, если в одном из конусов желтел чуть горчащий сок персиковый с мякотью - ледяной и густой, и за гривенник полагался полный стакан. В те годы все это изобилие уже начало оскудевать, чтобы к началу восьмидесятых годов полностью исчезнуть. И все же в кафетерии углового гастронома розовели на бутербродах ломтики вареной колбасы, и семикопеечный кофе с молоком отдавал цикорием, однако восстанавливал мои порядком истощившиеся силы. (Когда я поселился напротив церкви, кафетерий еще существовал, но и очереди стали куда длиннее, и хлеб на бутербродах зачерствел за миновавшие годы, и чувство праздника пропало, сменившись обыкновенным утолением голода.)

"Шабаш", кричал бригадир, лавируя между штабелями кирпича, шлакоблоков и облицовочной плитки, "шабаш, студенты", и помятое лицо его озарялось подобием усмешки. Я переодевался, почесывая зудевшие запястья, мы выходили с Жуковкиным в вечереющий город, и я нередко провожал его до самого дома, потому что он был мне другом, а однажды (родители его уехали за границу, и в квартире обитала только бессловесная домработница) принял его приглашение на полуимпровизированную вечеринку. Школьные годы (тут в голове у меня, словно заезженная пластинка, начинают звучать сладчайшие слова одной из советских песен, в ритме вальса, которую бесконечно крутили на выпускном вечере в немилой моему сердце тушинской школе, школьные году чудесные, с дружбою с книгою, с песнею, как они быстро летят, их не воротишь назад... и крупным планом на экране телевизора - постные физиономии хористок-старшеклассниц в темно-коричневых форменных платьях и инфантильных белых фартучках), кончились на удивление быстро и бесповоротно, и когда в комнату вошел Коля Некрасов, и поставил на журнальный столик заграничную квадратную бутылку, и протянул мне руку, глядя испытующе - я ответил на его рукопожатие, хотя и предупредил, что рука моя покалечена кретинскими носилками.

"Лучше две недели на стройке, чем два года в армии," - весело сказал Коля. "Между прочим, Ваня тоже поступил. "

"В Международный?" бестактно спросил я.

"Что ты, аэд, - раздался вдруг из прихожей голос самого Безуглова, - кто ж меня возьмет в Международный с такой анкетой. Двенадцать полновесных лет получил мой папаша. Строгого, прошу заметить, режима."

Ваня вошел в комнату и поставил рядом с квадратной бутылкой свою, недорогого портвейна.

"И все друзья разбежались, как водится, и все вернейшие товарищи в парткомах институтов теперь и смотреть на меня не хотят, - он достал из кармана перочинный нож и одним движением сорвал с бутылки пластиковую пробку.

"Может быть, начнем с моей, Ваня?" - спросил Некрасов.

"Благодарю сердечно, - отвечал Безуглов, - попили импортного, потешились. Нам вашего не надо. Мы теперь казанские сироты, и сами пролагаем себе дорогу в жизни".

"И проложишь," - вдруг сказал я.

"Не сомневайся, Татаринов, - он налил нам всем по пол-стакана, и залпом, не чокаясь, выпил свою порцию. - Вкусно. И главное, не ворованное."

"Это - тоже не ворованное", - Некрасов все-таки открыл свою бутылку.

Удивительно быстро захмелел Иван от первых же ста граммов, и пальцы его, только что сжимавшие гобеленовую обивку дивана, расслабились, и взгляд прекратил блуждать по комнате.

"Диалектика, как учил нас милейший Антон Петрович, - сказал он. - Если учесть, что система устроена так, чтобы грабить народ во имя идиотской масонской идеи, то твой фирмовый напиток, несомненно, ворован, как и зарплата твоего папаши."

"Ты тоже приносил такие когда-то", - сказал Коля, несколько побледнев.

"А те были дважды ворованные - во-первых, как объяснялось выше, и во-вторых, согласно нашему советскому суду, который даже сам Борис Михайлович Лерман не сумел убедить в обратном," - он налил себе еще портвейна, и ожесточенное его оживление вдруг угасло. "Не будем об этом, друзья мои. Не все в мире сволочи, в Плехановский меня все-таки взяли. Через каких-то пять лет стану заштатным бухгалтером, и буду получать честные сто десять рублей зарплаты, а с премиальными и прогрессивкой, даст Бог - и все сто сорок. Будешь мне, Некрасов, письма из-за границы присылать?"

Мой компьютер, мой обожаемый портативный "Макинтош", как и следовало ожидать, приказал долго жить - и где! - в самом сердце Средней Азии, в предгорьях Памира, где волей отца народов был некогда воздвигнут прямоугольный город с невысокими, однако ладными оштукатуренными домами, поставлены памятники деятелям местной культуры и высажены дивные фиолетовые ирисы на обширных площадях. По ночам с угрюмых гор доносятся одиночные выстрелы, и у входа в гостиницу стоит тупорылый бронетранспортер; впрочем, солдаты местной армии внутри этой машины дружелюбны и, обнажая в усмешке кто золотые зубы, а кто и отсутствие зубов, жестами показывают, что не прочь бы сфотографироваться на память со своими "Калашниковыми" наперевес. Телефоны не работают, если не считать кратких истерических звонков, которые время от времени издает среди ночи мой аппарат. Подымая трубку, я обычно слышу краткие гудки на фоне помех, реже - мужской голос с сильным акцентом осведомляется, дозвонился ли он в районо, и я, вежливо указав ему на ошибку в наборе номера, вешаю трубку в недоумении и смутной тревоге - стоит ночь, поют хохлатые птицы среди каштанов парка имени Ленина, если в городе и есть районо, то оно давным-давно закрыто, и не созывает ли таинственный абонент бородатых инсургентов в нестираных чалмах, не кинутся ли они этой же ночью на нашу гостиницу, не сомнут ли хилый заслон российских миротворческих сил? Вот о чем надо бы писать, подсказывает мне Иблис, вот тебе предмет для интриги, которая заставит замордованного читателя забывая о превратностях перехода к рыночной экономике, лихорадочно перелистывать желтоватые страницы массового издания - но я не поддаюсь Иблису, и оставляю описание нынешних времен другим, более молодым и зубастым - сам я умею говорить только о том, что давно прошло или вот-вот пройдет, а за это, к сожалению, не полагается ни славы, ни денег.

Мой "Макинтош" умер. Когда я включаю его, трогательное изображение улыбающегося компьютера на его экране через две-три секунды сменяется мигающим вопросительным знаком. По дороге сюда, в другом среднеазиатском городе, где нет перестрелки, а горы на горизонте не черны, как здесь, но девственно белы, я отыскал открывшееся на днях представительство компании "Эппл", но немногословный техник, сам стесняясь своей неопытности, после получаса бестолковой возни с моим верным другом только развел руками. Обидно: я уже перевалил за середину своих воспоминаний, следовало бы продолжать с удвоенной скоростью, а я за последние годы решительно разучился держать в руках перо. Что ж, выхода нет - и если существует мир незримый, который на языке физики называется миром слабых взаимодействий, а в обиходе именуется потусторонним, то компьютер мой, возможно, почувствовал разлад моей души и отказался мне помогать, чтобы дать сердцу время успокоиться.